На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

Рассказал Горшенин и про смерть Насти Епифановой, Показал ее фотографию, — снята в тюрьме накануне казни! Таков обычай у начальника тюрьмы Горяина. Нет предела цинизму!

2

Среди многих вариантов плана освобождения Грифцова остановились на следующем:

Нужны четыре человека: человек, знающий тайгу (наверное, согласится Корж); китаец, потому что предстоит путь по Маньчжурии (наверное, согласится Седанка); нужна красивая женщина (Катя! Ей отводится одна из главных ролей); и четвертый — Горшенин. Кроме того, нужны быстрые кони, коляска, костюмы, провиант.

Коней

продаст Алексей Иванович Попов. У него на заимке конский завод. Лучшие кони в крае. И уж, во всяком случае, обскачут бурятских коньков.

3

В Хабаровске погрузили на баржу коней, коляску и погрузились сами. Сразу же за Хабаровском, на Амуре, стали встречаться не только баржи и плоты с грузами, но и пароходы. Их было много, иной раз за день встречалось до пятнадцати. Они важно обменивались гудками и расходились. А вдоль маньчжурского берега пробирались шампунки и шаланды.

Катя и Горшенин сидели на носу.

Впервые Катя ушла в подполье, в ту удивительную жизнь, где действуют совершенно другие законы. Особый мир, полный, с одной стороны, борьбы, с другой — величайшей любви и верности.

Берега Амура густо заросли лесами. Когда баржа приближалась к берегу, Леонтий называл деревья. Как и в уссурийской тайге, пород здесь было множество: рядом росли береза и пробковый дуб, грецкий орех и клен, акация и ясень, ель и кедр. Растительный мир был пышен.

Осень осторожно, первыми прикосновениями трогала тайгу, на берегу загоралось золото разных оттенков, темный и светлый пурпур и еще множество цветов и оттенков, совершенно неизвестных в осенних лесах России.

— Хэй Лун-цзян! — сказал Седанка про Амур — Черная река.

Но до впадения в Амур Сунгари Катя никак не могла понять, почему желтые воды Амура представлялись китайцам черными. Выше Сунгари вода Амура была черна и прозрачна; это Сунгари своим молочным потоком портила торжественную чернь Амура.

Прекрасная, редчайшая по цвету вода.

— Леня! Вот он Хэй Лун-цзян!

Показались горы. За Благовещенском они приблизились; течение в скалистых берегах стало стремительней и шумнее.

Вечером буксир подтянул баржу к деревянной пристаньке у станицы Аносовской, В небольшой долине — сотня изб, колоколенка вознесла на фоне черной горы светлый крест; баркасы, нагруженные рыбой, стояли у берега; казаки в серых штанах, с голыми икрами и голыми руками возились с добычей. Урядник торчал на пристани: кокарда, шашка с темляком, борода до половины груди.

Горшенин в фуражке с красным дворянским околышем отдавал распоряжения Коржу и Седанке, как поворачивать, как выкатывать коляску.

— Надо досок… Эй, служивый, досок надо!

Вид у Горшенина был повелительный, но урядник все-таки полюбопытствовал:

— А кто следует?

— Барышня Морданова… Дочь генерала Морданова…

Урядник махнул под козырек и, придерживая шашку, рысью побежал к дому под нависшей скалой, сколоченному из толстых бревен. Доски нашлись, тащил сам урядник, помогали рыбачившие казаки. Катя, с дорожной сумкой через плечо, в синем дорожном платье, в шляпке под вуалью, стояла в стороне. С этого момента она была барышней, дочерью генерала.

Ночевала дочь генерала в доме у зятя урядника, веселого толсторожего казака.

Была приготовлена обильная станичная еда: рыба, дичина, кабанина, ватрушки, меды, молоко.

Горшенин ужинал с барышней Мордановой за одним столом, Корж сидел на лавке и скромно ждал,

когда поедят господа, чтобы закусить самому.

Хозяин все интересовался коляской, русского она мастерства или американского, сомневался в рессорах, хотя признавал их добротность.

— Наш тракт бедовый. Делится он на колесный и вьючный. Первого восемьсот девяносто девять верст, второго семьсот шестьдесят пять. Вы думаете, барышня, что колесный путь это и есть колесный путь, сели в коляску и покатили? На реках ни мостов, ни переправ. Поедете — и встретите сто семнадцать рек… Как переезжать, на чем? Хорошо, если сухое лето, — перейдете вброд, а ежели дождь прошел, сиди и жди, пока вода спадет. Что колесный, что вьючный — одинаково.

Дочь урядника походила на своего отца: широкое лицо, маленькие хитрые глазки. И дети ее — две девочки, два мальчика — тоже походили на урядника.

— Вот сейчас колесуху и проводят, — сказал Горшенин.

— Правильно, с весны тысяча восемьсот девяносто девятого года каторжных навезли строить новую дорогу. Да только когда еще построят! Не проедете вы в своей коляске. Тут лучше без рессор. Протрясет, зато нечему ломаться. А рессоры не выдержат.

Хозяйка принесла яичницу, зажаренную на кабаньем сале, и миску с творогом.

— Спасибо, милая, я уже сыта.

— Ты не надоедай барышне с яичницей, — сказал казак. — Дымом пахнет, ее превосходительство кушать не станут. А что мне довелось, барышня, видеть… Диковинное дело… тоже с коляской. Это когда его императорское величество наследником быть изволили и следовали из Владивостока… Тогда навстречу ему из Питера отправили коляску. Зима была, поставили ее в Питере на сани, крепко-накрепко привязали, каждую веревку припечатали печатью, чтобы никто к коляске не притронулся. Едет коляска на санях — я тогда в конвое при ней состоял, — а за Сретенском ни снежинки, ей-богу, ветер все сдул! Земля звенит сухо, как кирпич в печи. Что ты сделаешь, коляска тяжелая, кони надрываются, камень режет полозья. Начальник конвоя, капитан Омельченко, почернел весь от заботы и страху. Торопиться надо, государь наследник готов уже воспоследовать, а как тут повезешь? Губернатор в это дело вступил, приказал окрестным крестьянам привозить снег в коробах и прокладывать санную дорогу. Привезут целым поездом снег, только набросают, а ветер сдует. С ума стали мужики сходить, честное слово! Стали думать, будто им все это мерещится. Поедут, привезут, а ветер сдует. Сретенский исправник стоял, смотрел, как снег сдувает, потом хлоп себя по лбу: есть, нашел! И ускакал. Через три дня везут телегу больше нашего дома. Поставили сани с коляской на телегу, впрягли дюжину коней… Ну, что тут было, ваше превосходительство! Со всех деревень, со всех станиц крестьяне да казаки съезжались смотреть. Все дела побросали. Смотрят, как едет она, и за животы держатся. На каждой станции уже ждут, пиво варят, водку пьют, дожидаются.

Казак смотрел простодушно, но в глазах его искрились лукавые огоньки. Горшенин закусил губы, хозяйка стояла у печи, скрещенными руками поддерживая тяжелые груди.

— Наша коляска проедет, — сказала Катя.

— Ваша-то конечно, она ведь не припечатана.

…К лагерю Любкина подъехали через два дня. Ветер треплет серые рваные полотнища палаток, болото вокруг, вдали горы; люди в цепях и без цепей, изъеденные мошкой, в оборванных штанах и куртках, чаще всего босые. Носят дерн на руках, на носилках, бьют тяжелыми молотами щебень, скрежещут тачки. Всюду конвойные с винтовками.