На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

Залитые солнцем улицы дыбом вздымались на сопки.

Она сняла квартирку из трех комнат в домике по Маньчжурской улице. Улица была камениста, без пешеходных мостков, одни дома прикрыли себя заборами, другие — нет.

Напротив домика подымалась круглая крутая сопка, у южной стороны ее, будто обрезанной ножом, всегда паслись козы. Особенную страсть они питали к тем травинкам, которые мостились где-нибудь в расщелине на недосягаемой высоте. Они взбирались туда по отвесной стене, и Катя никак не могла понять, почему маленькие

и, по ее мнению, скользкие козьи копытца обладают такой цепкостью. С Маньчжурской улицы, как и отовсюду во Владивостоке, виден был полуостров Чуркин, высокая Крестовая гора и непередаваемо лазурная бухта, гигантским рогом повернувшаяся между берегами.

Здесь было хорошо.

Конечно, Катя не могла ограничиться только школьной работой, только обучением грамоте, русскому языку и арифметике. Все это было очень важно, но самое важное было открывать революционную правду.

Она знала, что в военном порту и на железной дороге были небольшие группы организованных рабочих. Однако связаться с ними ей не удавалось.

Но вот в прогимназии она организовала литературный кружок. С каким жаром спорили там о лучших идеалах русского общества! Вот где было настоящее преподавание литературы!

Совсем хорошо почувствовала она себя во Владивостоке, когда приехал дядя Яша. Она его видела когда-то, в очень далеком детстве, и, конечно, не помнила, но ей показалось, что она сразу узнала его.

— Дядя Яша! Дорогой!..

Хвостов поселился с племянницей.

Катина жизнь сразу приобрела другой оттенок. В литературный кружок стал захаживать и Хвостов. И когда он начинал рассказывать о жизни рабочего класса и неизбежности революции, Катя слушала его затаив дыхание. Впервые получила она настоящего руководителя.

Она близко сошлась с молоденькой учительницей Ниной Нефедовой, дочерью подполковника.

Завязывались новые знакомства.

Однажды (это было уже на второе лето после приезда Хвостова) дядя Яша привел обедать высокого чернобородого мужчину с глазами, по-молодому широко открытыми.

— Давно, Катя, слышал я про этого человека, — сказал Хвостов, — даже в Раздольное к нему собирался съездить… А он сам пришел в мастерские. У него важная мысль: пора прекратить в крае истребление драгоценного пятнистого оленя. Ведь панты можно добыть и не убивая животного.

Корж сказал низким басом:

— Нет ничего легче, барышня, приручить пятнистого оленя, доверчивого, умного зверя. Зачем же его убивать? Человек уж больно насчет убийства ловок.

Для своего оленьего питомника Корж придумал станок — панторезку — и приехал в портовые мастерские заказать его.

После обеда улеглись в палисаднике на густую траву, под кусты шиповника.

Корж рассказывал о крае, а Хвостов и Катя — о рабочем Питере. Оба почувствовали, что перед этим человеком нечего таиться.

Цвел над головами шиповник, сквозь забор виднелась Маньчжурская улица, а за ней бухта.

Солнце

садилось за Амурский залив. Какие здесь закаты! Катя вспоминала петербургские и елабужские: их розовые тона быстро блекли. Здесь закаты не поддавались описанию. Из-за горизонта вырывались чудовищные снопы огня. Да! Они были тоже подчас розовые, но розовость их была до того неистова, что других красок и не хотелось.

— Смотрите, смотрите, — говорила Катя иногда даже посторонним. Она радовалась, в эти минуты она была счастлива. Она любила красоту земли. И сейчас Катя встала на колени и указывала Хвостову и Коржу:

— Смотрите, смотрите!

Солнце опустилось, огненный вал покатился к зениту, и казалось, что он сейчас обрушится на палисадник и на самое Катю.

Коржа провожали до Мальцевского базара. Он ушел, высокий, прямой, опираясь на суковатую палку.

Ночью Катя проснулась. В соседней комнате поскрипывали половицы: расхаживал дядя Яша. Не спит. И самой расхотелось спать. Стала смотреть в окно, в теплую темноту ночи, рассекаемую мириадами светлячков. Казалось, это сдвинулись со своих мест звезды и бесшумно носятся над городом.

…И вдруг услышала стук в дверь.

Мгновенно поднялась, спустилась через окошко во двор, обошла дом и пыталась рассмотреть, кто же это на крыльце.

Снова стук… Ага! Мужчина! Один. Жандарм не придет один. Спросила:

— Вам кого?

Должно быть, неизвестный меньше всего ожидал вопроса со двора, потому что довольно долго молчал, а потом заметил:

— Кто это за мной подглядывает в темноте?

Голос был такой, что Катя, еще не видя его обладателя, сразу успокоилась. Не дождавшись ответа, гость сказал:

— Мне нужно Якова Кузьмича. Я… Леня-студент… Он меня знает. Если он дома, вы так ему и скажите.

Но уже слышались за дверью шаги, и сам Хвостов спрашивал:

— Кто там?

— Яков Кузьмич, это я, честное слово…

— Леня?

Дверь распахнулась.

В комнате Катя увидела молодого человека с заплечным мешком, худого, подстриженного ежиком. Он посматривал то на Хвостова, то на Катю и улыбался. Катя сказала, когда их знакомил Хвостов:

— Улыбка у вас такая, что, будь я на месте полиции, никогда не спрашивала бы у вас паспорта.

Потом Катя ставила самовар и грела в ведре воду, чтобы Горшенину помыться с дороги, доставала в кладовке ситный, жареную рыбу, мыла помидоры и огурцы. Накрывала на стол и искоса поглядывала на дядю и студента, которые сидели рядком на деревянном американском диванчике и говорили вполголоса, Горшенин больше не улыбался. Он приехал организовать побег Грифцова с каторги. О жизни Грифцова на каторге узнали от Годуна, который благополучно пробрался в Питер. Горшенин отправился в Забайкалье, но в каторжном централе уже не было Грифцова. Он на Амурской колесухе, в лагере Любкина. Побег ему надо устроить оттуда!