На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

Глаголев поморщился. Мало ли кто встречал шпиков и мало ли кто оставлял с носом шпиков!

Грифцов залпом выпил стакан чаю, съел кусок хлеба с сыром, о чем-то тихо спросил Машу. Маша так же тихо ответила:

— Ребенок у ней привык спать на воздухе, да сейчас и совсем тепло.

Глаголев пожал плечами и уже хотел спросить: «Товарищи, что же это происходит? Меня сюда пригласили, я поставил важнейшие вопросы…» Но тут Грифцов отодвинул от себя стакан и сказал:

— На заводе в этом году господа правленцы получат чистенькой прибыли около двух миллионов — заказы военного министерства. Да будет благословенна война! Больше народной крови — больше денег в карманы! Как известно, завод строит миноносцы и крейсера. На них плавают наши братья — матросы, на них они защищают родину. Верное, плавали и защищали, потому что три миноносца взорвались на минах, четыре погибли

в бою. Разве были не храбры русские матросы, разве не хотели отстоять грудью свою родину? Товарищи, одна из причин катастрофы — низкое качество наших судов. Те, кто ведал постройкой, крали и наживались на всем: на металле, на машинах, на пушках. Старались сделать подешевле, чтобы побольше положить в карман.

Вот, товарищи, об этом мы должны помнить всегда. Довольно работать на войну, которую правительство ведет так позорно!

Грифцов откинулся к спинке стула. Прямо против него сидел Годун. Все, что говорил Грифцов, должно быть, соответствовало мыслям бывшего фельдфебеля, потому что лицо его выражало полное удовлетворение. А помнишь, Лука Дорофеевич, каторгу, бегство, бой не на жизнь, а на смерть?

Глаголев сказал скрипучим голосом:

— Позволю себе сказать, вы ворвались несколько неожиданно на собрание, на котором трактовались важнейшие вопросы. В частности, я опубликовал лозунг: «Мир во что бы то ни стало!» Вы в конце концов тоже высказались за него, но начали очень издалека и таким тоном, будто полемизируете со мной.

Глаголев, склонив голову, смотрел на Грифцова. Ему казалось, что он сбил с позиций своего противника, что Грифцову, как и всему большинству Петербургского комитета, придется признать его, Глаголева, превосходство и поддержать его в этом вопросе.

— Когда я подошел к двери, — указал Грифцов на дверь, — и взялся за ручку, я услышал ваш голос. Он был громок. Вы как раз публиковали лозунг свой и всего прочего меньшинства: «Мир во что бы то ни стало!» и собирались объяснить, почему же в таком случае вы против такого мощного оружия за мир, как антивоенная демонстрация. Разрешите это сделать за вас. На первый взгляд концы с концами не связаны, но это только на первый взгляд. За «мир во что бы то ни стало» вы потому, что страшитесь продолжения войны, страшитесь, что народ, возмущенный безмерными злодеяниями правящей клики, сметет вместе с царем и любезную вашему сердцу буржуазию, без торжества которой вы упрямо не мыслите торжества революции. Следовательно, ваш лозунг — не что иное, как попытка спасти буржуазию. Антивоенная демонстрация немила вам по тем же причинам: вы боитесь напугать буржуазию демонстрацией народного единства и народной силы. Вы, меньшевики, за немедленный мир, но это еще не значит, что вы за поражение царя в этой войне. Ведь вы не возразите, если Куропаткин завтра разгромит Ойяму и принесет Николаю победу? А мы возразим, потому что в России нет иной армии, кроме царской, и победа Куропаткина будет прежде всего победой царя. Следовательно, от победы царь приобретет, а народ в своей борьбе против самодержавия потеряет. Вы за «мир во что бы то ни стало». Но этот столь человечный на первый взгляд лозунг, будучи осуществленным, позволит царю бросить свою армию против восставшего народа. Поэтому хотя мы и утверждаем: войны между народами — бесчеловечное, бессмысленное зло, а японская война тем большее, что ведется она исключительно в интересах капиталистов и послушного им царского правительства, — мы не можем принять вашего «мира во что бы то ни стало». Не «мир во что бы то ни стало», а свержение царизма, победа народа и мир, заключенный освобожденным народом.

— Ура! — крикнул Годун.

Маша воскликнула:

— Антон Егорович!

Дубинский и Цацырин вскочили. Глаголев побагровел. Судьба опять столкнула его с бывшим учеником и почитателем. Он оглядывал собравшихся, еще четверть часа назад покорных и подвластных ему. Как, черт возьми зыбка и отвратительна человеческая душа!

От возбуждения и волнения Глаголев заговорил осевшим, дребезжащим голосом.

— Я отлично понимаю вас, Антон Егорович! Антивоенная демонстрация, антивоенные настроения нужны нам не для скорейшего заключения мира, а для того, чтоб, продолжая войну, подорвать волю к победе, сделать ее невозможной, обнажить полнее язвы царизма, привести его к поражению, а народ к революции, — к революции, к которой он еще не готов! В этом вся непозволительность, вся недопустимость вашей позиции! Далее анализирую ваши мысли. Вы признаете вреднейшую, опаснейшую теорию, проповедуемую Лениным, что пролетариат может быть гегемоном в буржуазной революции, Демагогическая бессмыслица!

Вы играете на самых отсталых страстях, внушая людям, совершенно неграмотным и, в сущности, ни к чему высокому еще не пробужденным, что они могут возглавить революцию! Я согласен с Лениным, что основной грех нас, социал-демократов в России, — это кустарничество, слабая подготовка наших практиков. Вы подумайте, друзья, у большинства наших практиков совершенно не хватает теоретической подготовки! Они гимназии покончали, даже университеты, а нужной подготовки нет. Как готовится такой практик к пропагандистской работе? Наспех прочитывает последнюю книжку журнала, где господин Струве или Бердяев упражняются в области гносеологии, стремительно просматривает последние новинки, проглатывает их некритически, поддаваясь демагогии, хлестким мыслям, которым на поверку грош цена. И вот такой практик идет в кружок и пропагандирует! Если наши интеллигенты не подготовлены, то на что же будут годны революционеры из рабочей среды, то на что, спрашивается, будет годна вся рабочая масса, как и чем может она возглавить революцию? Кулаками, погромами, разрушениями, неистовым буйством?! Вы кончили университет. Стыдитесь! — Глаголев брезгливо поджал губы и фыркнул. — Я имею право говорить от имени рабочего класса России. И наконец — это я говорю всем — ЦК вас не поддержит! Теперь другие времена.

В комнате наступила тишина, Парамонов, взволнованно ходивший из угла в угол, выглянул на улицу. Да, вечер все еще продолжал мягкими нежными красками освещать город. Варвара с ребенком на руках сидела на траве. Платок ее сполз с головы на плечи. Гладко причесанная голова прижалась к стенке забора. Казалось, молодая мать дремлет вместе с ребенком. Прошли парни по улице, чуть не задели ее по ногам. Парамонов знал этих парней: Винокуров и Гусин, сидельцы лабазников Лебедевых, дружки Пикунова, члены нового общества.

«Чего они здесь шляются?» — подумал Парамонов, но подумал так, между прочим, потому что вся душа его была полна протестом на слова Глаголева.

Он повернулся от окна, взглянул на Грифцова, неподвижно сидевшего на своем месте и с предельным вниманием слушавшего Глаголева, оглядел товарищей: Дашенька, Цацырин, Годун!.. Щеки у всех горят, но почему они молчат, чего ждут? Ведь все ясно: Глаголев не считает русских рабочих за людей! Какой же он социал-демократ?! А столько всяких книг прочел и написал! Парамонов сунул руки в карманы и широко расставил ноги.

— Я получил письмо от брата, Маша Малинина — от дяди, оба они воюют у Куропаткина. Могу сказать одно: не дай бог такой войны. Что же касается постоянных напоминаний товарища Глаголева и Анатолия Венедиктовича, что революция если и будет, то хозяевами в ней будем не мы, — не хочу, отвергаю! Революция для меня святыня, а я буду где-то в прихожей топтаться, когда господин Ваулин будет над ней хозяйничать?!

Он сделал шаг к Глаголеву:

— Рабочий не побоится умереть за правое дело. Так и знайте!

— Мы даже не остановимся перед вооруженным восстанием, — негромко сказал Грифцов. — Правда, сейчас нет еще этого лозунга. Но завтра он будет, и массы подхватят его, потому что идея восстания зреет в народе.

— Черт знает что, — пробормотал Глаголев, обращаясь к Красуле, но в поднявшемся шуме не услышал своего голоса.

Все вскочили с мест и окружили Грифцова.

— Чудовищный демагог! Черт знает что такое! Голову такому снять, — бормотал Глаголев, — иначе он погубит рабочий класс и Россию. И это в Петербурге, в центре русской социал-демократической мысли!

Обегал всех глазами. Искал поддержки. Напрасно! Никто им не интересовался. «Вот интеллектуальный уровень наших рабочих! Кто им потрафит, к тому они льнут, а кто им против шерсти правду в глаза…»

Кровь ударила Глаголеву в голову.

— Братья-разбойнички! — прошептал он. — Ну, Анатолий Венедиктович, здесь нам делать нечего. Надо отдать вам справедливость: отлично вы руководите своим подрайоном! Черт вас возьми, старый социал-демократ! На посмешище выставили!

Криво улыбаясь, ни с кем не попрощавшись, Глаголев как-то бочком вышел в переднюю, распахнул дверь и, не закрыв ее, сбежал по лесенке.

9

Таня вышла последней из квартиры Парамонова. Варвара сидела на ступеньке; девочка, укутанная в платок, спала на ее коленях.

— А я вот не могла послушать, — сказала Варвара, — хожу около дома, гляжу по сторонам, а сама все думаю, как там у нас. Глаголев пришел важный, с тросточкой. А выскочил, как после бани, красный, измятый, галстук набок, и без тросточки, — должно быть, в сенях позабыл…

— Не понравились ему наши слова, Варя.