На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

— Ну, уж как-нибудь, — сказал Валевский. — Швейцария за горами, а мы тут у себя. Как-нибудь, только посмелее. Надо тебе сказать, что в этом смысле вырисовывается кое-что утешительное. По моим, весьма секретным, но совершенно точным сведениям, сторонникам Ленина готовится ударец, и довольно сокрушительный. И затем есть у меня одна идея… Она еще, так сказать, не оформилась, но оформляется. Вот ты говоришь, твой знакомый Тырышкин весьма осведомлен. Надо, понимаешь ли, иметь там своего человека и через него знать все. Полиция, конечно, подсовывает к нашим дружкам провокаторов. Но провокатору

грош цена. Иуда, за сребреником идет, от него на версту падалью разит. Тут надо тоньше…

Несколько минут друзья отдавались своим думам.

— А правда ли, что Витте злоумышлял? — спросил Ваулин.

— То есть как «злоумышлял»?

— Злоумышлял не то чтобы на священную особу императора, но в некотором роде хотел сравняться с ней. Будто бы великий князь Александр Михайлович досконально обо всем этом проведал, что и послужило причиной падения Витте.

— Не совсем понимаю тебя.

— Будто бы в Маньчжурии хотел обосновать собственную империю. Сначала при помощи России захватить Маньчжурию и Китай, а потом объявить себя императором не то Маньчжурии, не то Китая, не то Желтороссийским.

— Чушь!

Ваулин засмеялся.

— Почему? Мне кажется, что было бы остроумно. Новая династия. У него есть права: по бабке Рюрикович… Говорят, к нему по наследству перешел и крест князя Михаила Черниговского?

Валевский развел руками и сел на диван.

— Об этой реликвии двенадцатого века ничего не могу сказать. Но я не могу себе представить, чтобы Сергей Юльевич возымел мысль о собственной персоне в царских регалиях! Он российский дворянин чистейшей воды. Знаешь его крылатую фразу: «Я враг по принципу, с детства мной усвоенному, всякого конституционализма, парламентаризма, всякого дарования политических прав народу». Для него царь — это царь-батюшка.

— Не поверю, ведь он умен. Впрочем… бог с ним. Мне он ничего плохого не сделал. Да, многое происходит в мире!..

6

Зубков проснулся в своем всегдашнем хорошем настроении. Хорошее настроение определилось у него давно, с того времени, когда ему и всем окружающим стало ясно, что богатство его приумножается и что нет сил, которые могли бы помешать этому приумножению. Он привык чувствовать себя богатым, уважаемым. Привык, чтобы на его пролетку оборачивались, чтобы городовые козыряли ему и даже сам жандармский ротмистр Чучил пожимал ему руку.

Любил выйти из дверей дома или трактира и оглядеться: что еще можно сделать с этим народом, с этой заставской землей? Бачура работал теперь исключительно в его трактире и платил ему процент со своих прибылей.

— Ты поди скоро сам свое заведение откроешь; — говорил ему Зубков. — Мошна-то поди уж больно тяжела?

— В половину тяжести, Игнат Борисович.

Лежа в кровати, Зубков прикинул, что сегодня нужно съездить к дружкам-оптовикам Лебедевым да в Апраксин двор к Антиповым, а затем пройтись по Гостиному, посмотреть, кто как торгует. Самым большим удовольствием его было заходить в магазины, осматривать, как и что там устроено, как стоят приказчики, как держит себя управляющий или хозяин. Он подумывал открыть торговлю

сукном, но вместе с тем опасался, что дело это для него чужое. Стоит ли пускаться в незнакомое море, хотя сваток, старший Дрябин из оптовой торговли «Братья Дрябины», обещал принять его в пай и к фирменному объявлению «Братья Дрябины» прибавить многозначительное «и К ^о».

— Дворники к тебе, Игнат Борисович, — сказала жена, заглядывая в комнату.

— Какие дворники?

— Да все четыре.

— Что там у них стряслось?

— Что-то несуразное бормочут, выдь поговори.

— Ну что там еще такое? — зевнул Зубков, спуская ноги с постели и берясь за штаны.

Пристегивая подтяжки, он вышел на кухню.

— Игнат Борисович, — заговорили все четыре дворника, — постояльцы съезжают.

— Какие постояльцы? Что вы все разом? Степан, говори ты.

Степан оправил фартук.

— Все, как один, съезжают, Игнат Борисович: и Филимоновы, и Багачовы, и Дудины, и из комнат все. Евстратовы — те уже все барахло выволокли и на подводу грузят.

— Постой, постой, что за околесицу ты несешь?!

— Игнат Борисович, и у нас все съезжают, — сказали остальные дворники, — чисто, как веником! Деньги, кто не уплатил, платят и съезжают.

Зубков беспомощно оглянулся. У него мелькнула мысль, не сошли ли дворники с ума, но не может же быть, чтоб все четыре сразу?!

Жена стояла бледная, кухарка, обтиравшая самовар, замерла с тряпкой у самовара.

— С ума вы все сошли! — рявкнул Зубков. — Поменьше бы водки хлестали! Пиджак! — крикнул он жене.

Он вышел во двор. Во дворе стояли подводы и ручные тележки — постояльцы укладывали вещи.

Ничего не понимая, Зубков остановился на пороге. Его увидели; жена Тимофеева, заводского шорника, человека зажиточного, никогда менее шестидесяти рублей в месяц домой не приносившего, поклонилась ему. С Тимофеевыми Зубков был в хороших отношениях.

— Авдотья Матвеевна! Куда это вы?

— Очень всем довольны, Игнат Борисович, да вот съезжаем… Степану я деньги отдала и расписку получила.

— Да с чего это вы?.. Господи святый! — На лбу Зубкова проступил пот.

— Оставайся, хозяин, со своим добром, — сказал старик Андреев, отец паровозника Андреева. — Много благодарны, хватит…

Ничего не мог понять Зубков, — постояльцы съезжали все до одного; те, кто не съехал сейчас, съезжали в обед или к вечеру. Зубков пробежался по квартирам. Квартиры были в порядке, никто ничего не разорил. В трех его соседних домах была такая же картина. Дворник Степан подошел к нему, когда он стоял во дворе, отупело рассматривая дровяной сарай, и сказал тихо:

— Дело такое, Игнат Борисович… — И совсем тихо: — Решение вынесли мастеровые… это, значит, чтобы начисто у вас… ничего, значит, — ни пить, ни есть, ни жить…

Зубков смотрел на него, вытаращив глаза.

— Откуда ты знаешь?

— Андреев сказывал: «Подохнете, говорит, вы все теперь с голоду. Будет он, твой-то, теперь знать!»

Лицо Зубкова побледнело, потом налилось кровью.

Какое право! — заорал он. — Я не посмотрю, я покажу… господин Чучил им пропишет…