На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

— Здравствуйте, Дашенька!

Маша хлопочет у стола. Чепуров настраивает мандолину. Пудов курит у окна. Анатолий Венедиктович Красуля сидит на стуле в углу. Ага, сам товарищ Глаголев! Значит, будет что-то серьезное… Дубинский здесь, Годун, Цацырин…

— Прошу за стол, — приглашает Парамонов, — не богато, но от души. Листовка распространена вся без остатка. Нашла многочисленных читателей. Люди волнуются. Работать заставляют зверски, а ради чего? Ради войны в Маньчжурии. Задаром, по-моему, льется кровь русского человека. Что мы там потеряли, что забыли? Царь и капиталист воюют, а нас не забывают

поприжать. Штрафы, сверхурочные! Средний заработок, хоть сутками не выходи из цеха, от сорока пяти до шестидесяти копеек. Одиночка на шестьдесят еще проживет, семейный — нет.

Парамонов говорил негромко. В руке держал бутерброд. Но он только раз откусил от бутерброда и только разок глотнул из стакана. Глаголев, сидевший рядом с Красулей и в самом деле пивший чай, сказал:

— Распорядитесь по кругу, чтобы все ели и пили, а то ненароком кто-нибудь войдет и увидит, что у нас не чаепитие, а бутафория. Так все что угодно можно провалить.

Он хлебнул чаю и внимательно оглядел сидевших за столом. Как будто все в порядке: присутствующие не столько слушают Парамонова, сколько смотрят на него, Глаголева. Он многозначительно кашлянул и сказал Красуле:

— Анатолий Венедиктович, исходатайствуйте мне еще стаканчик. — И когда новый стакан чаю оказался перед ним, сказал, так же вполголоса, не ожидая, когда Парамонов кончит речь, и прерывая ее на полуслове:

— Не будем повторять старых ошибок. Товарищ Парамонов ударил по всем струнам сразу. Ни к чему! — И своим ломающимся в нужных местах голосом стал обстоятельно доказывать, что рассуждения Парамонова непростительно наивны.

Кончив свои размышления по поводу Парамонова, Глаголев предложил первое слово предоставить организатору подрайона Анатолию Венедиктовичу Красуле, снова подчеркивая, что выступление Парамонова даже и почитаться не может за выступление.

— Мне кажется, — начал Красуля, — что у нас на иные товарищи чересчур распаляют страсти. Вас, Дашенька, и тех, от имени которых вы действуете, я обвиняю… В самом деле, вот пример: Парамонов — начитанный, умный и очень толковый рабочий — уволен с завода. Я думаю, он уволен со внесением в черные списки, — значит, он и на другой завод не поступит.

Из-за чего мы потеряли отличного товарища? Из-за бессмысленного распаления страстей. Великое дело шапку перед дураком поломать! Ну и поломай. Чего вы, Парамонов, хотели добиться своим поступком? Пробудить в нем совесть! Детская затея. Весельковы были и еще долго будут в российской действительности. Вы на него обиделись, а в результате организация нашего завода потеряла человека, преданного делу рабочего класса. А все это оказалось возможным потому, что наш пропагандист Дашенька занимается распалением людских голов. Она, как артистка, увлекается декламацией чувств. Ведь когда кружком непосредственно руководил я, ничего подобного не было. Опыта нет, товарищи! Страстей много, а нужна трезвость. О бойкоте Зубкова я не буду говорить, меня не спрашивались, меня только поставили в известность. А ведь я как-никак отвечаю перед Петербургским комитетом и ЦК за Семянниковский подрайон!

Цацырин сказал негромко:

— Зубков уже пробовал продать заведение и дома. Один мастачок приехал, посмотрел, да как понюхал, чем пахнет, — сразу откланялся.

—

Ладно, — с досадой сказал Красуля. — Оставим эту злосчастную тему. На заводе настроения таковы, что вызывают самое серьезное опасение. Война протекает безрадостно. А мы, стараясь внушить своими листовками, что война народу не нужна, что она разбойничья, не только вносим в сознание рабочих окончательную путаницу, но и создаем возможность эксцессов. Кое-кто уже поговаривает о широкой антивоенной демонстрации!

Дашенька почувствовала, как сердце ее бьется все чаще. Ей показалось, что слова Красули произвели на присутствующих впечатление.

— Я не только буду просить, — повысил голос Красуля, — я буду требовать, чтобы все, что предпринимается, согласовывалось со мной. Товарищ Глаголев иначе и не мыслит моей работы здесь. Прошу его сделать несколько замечаний по существу.

Глаголев покачал головой и, мягко улыбнувшись и расставив руки, точно обращался к детям, сказал многозначительным шепотом:

— Товарищи, никаких разговоров об антивоенной демонстрации. Российская социал-демократическая рабочая партия вступила на путь объединения всех прогрессивных сил страны. Мы договариваемся, мы протягиваем друг другу руки! Мы русскому либералу говорим: «Не бойся! Мы не разрушители, не анархисты, не погромщики». В этот величайший момент, когда единение может быть достигнуто, нельзя испугать, оттолкнуть от себя либеральную часть общества. А ведь антивоенная демонстрация, которая, конечно, приведет к столкновению с полицией, испугает, оттолкнет от нас, а возможно, и от революционного пути либеральную и наиболее действенную часть общества.

Он выпрямился, держа в руке стакан, точно произносил тост. Голос его уже звучал громко. Он нисколько не сомневался, что подчинит себе этот важный район Петербурга.

— Товарищи, хотя я и против антивоенной демонстрации, я скажу: мы должны восстать против войны. Почему? Потому что война имеет тенденцию затянуться до бесконечности. Мир во что бы то ни стало! — вот наше требование. Ни одной капли драгоценной человеческой крови! Вы законно спросите: каким же это образом я, противник антивоенной демонстрации, буду требовать от правительства прекращения войны?

В дверь негромко постучали. Парамонов взглянул на Дашеньку, та выжидательно и испуганно смотрела на дверь. Вслед за стуком дверь открылась, и на пороге остановился Грифцов.

Годун, Дубинский и Парамонов сорвались со своих мест, Дашенька и Глаголев не шелохнулись. Дашенька — обессилевшая от страшного волнения и радости, а Глаголев — неприятно пораженный. Он постарался усмехнуться и достал портсигар.

— С корабля на бал! — Грифцов поставил свой стул рядом с Дашенькиным…

Красуля сказал Глаголеву тихо, но не настолько, чтобы его не услышали соседи:

— Раз опоздал, вошел бы молча, сел в угол и слушал, что говорит один из старейших товарищей, — а он точно в трактир вошел!

Глаголев кивнул головой. Он не видел Грифцова с памятного собрания в квартире учителя Дубинского. Все такой же Грифцов — бледное лицо, черные усики, маленькая бородка… Нет, тот был юноша, этот — мужчина.

— Прежде чем попасть к вам, — заметил Грифцов, — пришлось поколесить. Гороховый господин увязался за мной.