На сопках Маньчжурии
Шрифт:
В забинтованном человеке с распухшим, изуродованным лицом она с трудом узнала мужа. Лилово-кровавый глаз смотрел на нее в щель между веками и вздувшейся щекой. Глаз мерцал и переливался, и одно невыносимое страдание могла в нем прочесть Варвара.
Она застонала и опустилась около постели на колени.
— Нелепо-то как, — шипели и пузырились слова сквозь синие вздутые губы, — ни с того ни с сего, понимаешь… из-за извозчика… ехал… тарахтел… и на одну только секунду… поручили, доверили большое дело… и не оправдал… Эх, Варя!
Варвара рыдала, ребенок лежал на полу. Его подобрали.
Встала она страшная.
Ее попробовали утешать. Она сказала:
— Не надо… Я сама себя утешу… Только ребенка жалко.
Она приехала на заставу, когда заводские гудки оповещали о конце смены. Отправилась к заводу и остановилась недалеко от чугунных настежь распахнутых ворот.
За воротами, над которыми сидел двуглавый орел, виднелась широкая, посыпанная угольным шлаком дорога к цехам, здание главной конторы и рабочие, выходившие из цехов.
Варвара стояла с ребенком на руках, бледная, неподвижная. Незнакомые рабочие, проходя мимо, оглядывались на нее.
В воротах она увидела Цацырина. И он увидел ее. Она крикнула:
— Парамонова убили насмерть в участке!
Крикнула, и слезы сразу брызнули из глаз, и она уже ничего не видела, ничего не понимала, полная невыразимого ужаса от того, что произошло, не видя толпы, которая стала собираться вокруг, не слыша вопросов и громкого голоса Цацырина, созывавшего мастеровых.
Те, кто выходил, останавливались; те, кто уже прошел, возвращались. Толпа у проходных ворот росла.
Цацырин поднялся на кирпичный цоколь ограды и, держась за чугунную решетку, начал говорить:
— Товарищи, только что случилось новое злодеяние… В полицейском участке убили рабочего нашего завода Парамонова. Человека у нас убивают так, походя, ни за что ни про что!
Он звал в знак протеста к забастовке, с предъявлением политических требований. Заканчивая речь, теряя себя от гнева и ярости, он бросил в толпу священные для него слова:
— … политические требования!.. Долой самодержавие!
Улицу потрясло огромное, точно взрыв, точно из самых недр земли грянувшее «ура».
И сейчас же вслед за этим по толпе прошло волнение. Рабочие натягивали поглубже на головы шапки и картузы, поплотнее запахивали куртки и пальто, быстро расходились по улицам.
16
Грифцов спешил уехать в Маньчжурию. Спешил по двум причинам: потому, что там ожидало его ответственное, порученное ему дело, и потому, что в последнее время слежка за ним усилилась. В таких случаях лучше всего не задерживаться и уезжать, но едва ли не самая трудная вещь для революционера — вовремя оставить опасное место.
Однако как Грифцов ни спешил, он решил не уезжать до тех пор, пока не разрешатся отношения с меньшевиками в Петербургском комитете.
Пришел номер газеты «Вперед» со статьей, написанной Лениным, Ленин писал: «Дезорганизаторская выходка петербургского „меньшинства“, сорвавшего из мелочных кружковых интересов пролетарскую демонстрацию, есть последняя капля, которая должна переполнить терпение партии».
И это было так. Терпение иссякло. Тем
Но все это было не страшно, потому что рабочие массы везде, даже в захваченных меньшевиками районах, были на стороне представителей старой «Искры».
Большевики создали свой собственный комитет.
«На войну мы отвечаем войной, — думал Грифцов, — они начали раскол и свое пребывание в организации использовали для срыва подпольной работы. Отныне весь пролетариат Петербурга должен знать, кто они!»
День отъезда определился неожиданно. Надо было проститься с Таней. Но как и где ее увидеть? Полдня шел Грифцов на Аптекарский остров, тщательно проверяя каждый свой шаг.
Наконец отворил калитку и исчез за серым высоким забором.
Профессор пожал руку Грифцову, как старому знакомому.
— Опять ко мне из Казани? — спросил он. — Больше нет брошюр. Ту, между прочим, вы издали прилично.
— Я не к вам, — откровенно сказал Грифцов.
— Гм… — промычал Логунов. — Вы смелые молодые люди… впрочем… что ж… проходите к ней, дорогу-то, наверное, знаете…
Грифцов дорогу помнил.
Вторая глава
1
В ляоянском доме Цзенов было неспокойно. Приехал из Токио Хэй-ки, сын Цзена-младшего. Студент. Одет по-европейски. Без косы. Странно было видеть родного человека с головой, обезображенной стрижкой, и в уродливом иноземном платье.
Цзен-старший прождал племянника у себя в комнате целый день, вынул из шкафов старинные книги, из ящиков автографы классических поэтов: студенту все это должно было быть особенно дорого.
Но студент не пришел, он отправился в город.
Разговор состоялся только на второй день вечером и принял неожиданные формы. Племянник, вместо рассказа об Японии и университете, стал говорить об обществе «Вечная справедливость».
Отец и дядя — члены этого общества. Так вот, Хэй-ки интересуется, что делают братья.
Молодой человек сидел в кресле, опираясь на подлокотники, и глаза его смотрели задорно и насмешливо.
Цзен-старший обиделся и пожал плечами.
— Задачи общества — свержение маньчжуров и установление справедливости — очень почетные задачи… Но выполнимы ли эти задачи, особенно первая? И нужно ли стремится к выполнению; ведь древние привилегии маньчжуров, которые так оскорбительны для китайцев, постепенно исчезают? И многие желающие реформ имеют возможность ими заниматься и пребывать в тоже время под высоким покровительством. Например, Юань Ши-Кай. В самом деле, всего лишь военный мандарин, а достиг завидного — уже печилийский вице-король! А почему? Потому что после войны с Японией он понял, что значат реформы. У него шесть отличных дивизий! Он делает то, что нужно, и правительство слушает его. Пока правительство слушает умных людей, про него можно сказать, что это еще не такое плохое правительство.