На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Китель его лопнул на спине. Капитан сидел на снарядном ящике, протирал очки и подавал команду.
— Какие мерзавцы! — сказал он Соловьеву. — Говорят, японцы имеют воинскую честь. Может быть, и имеют, да она у них наизнанку.
После обеда Соловьев получил приказ отвести роту и расположение полка, оставив в прикрытии часть стрелков. По-видимому, ожидалось наступление противника на новом направлении, и командир полка стягивал силы.
Соловьев ушел, оставив десять человек под командой унтер-офицера Якименко.
Но
Якименко погиб. По молчаливому согласию уцелевших Емельянов принял командование.
Перед рассветом, когда туман пополз на деревню, Емельянов приказал подобрать своих раненых. Подобрали. Здоровыми и невредимыми остались четыре человека.
Рассвело. Емельянов оглядел склон сопки. В стороне среди раненых японцев лежал японский офицер, запрокинув голову на камень. Он делал тщетные попытки повернуться на бок. Емельянов хорошо видел его бледно-желтое лицо с маленькими усиками, и, хотя это был японец, он ему напомнил шурина Григория, с которым Емельянов жил душа в душу, как с братом.
— Поди умрет, — солнце добьет, Как ты думаешь, Жилин?
— Каюк ему, Емеля!
Японский офицер лежал ближе всех. Тот же Жилин в рукопашной схватке и уложил его ночью на скалу.
— А смотри, за своими они не идут, — сказал он. — Боятся.
Утро превращалось в день. Емельянов разулся и разложил сушиться портянки и сапоги. Если не смотреть вниз, а только поверх сопок, то виден божий мир, не такой хороший, как в Сенцах, но тоже неплохой. Хлеба здесь произрастают, как им положено; реки — не Волга, конечно, но все же и реки есть. Все-таки мир повидал Емельянов. Раньше думал, что и весь-то мир — Сенцы, и весь-то враг — Валевский.
Японцы не стреляли, по всему фронту стояла тишина.
«А ведь умрет офицер-то», — снова подумал Емельянов про японца.
Достал сухарь и принялся жевать. Солнце поднималось. Защитники высотки подсчитывали патроны, укрепляли щебнем перемычки между скалами, сушили махорку, вымокшую в карманах.
Легко раненные японцы спускались вниз. Одни из них ползли, другие шли, ковыляя, поддерживая друг друга. Сначала они оглядывались на сопку, боясь, что в них будут стрелять, но потом успокоились.
Раненый японский офицер лежал по-прежнему, запрокинув голову, и все делал попытки повернуться на бок.
— Уходят! — сказал Емельянов Жилину про раненых японцев. — А своего поручика или там штабс-капитана бросили.
Он доел сухарь, скрутил цигарку из прелой, вялой махорки и решил подсобить японцу, похожему на шурина.
«Конечно, таким подлецам, даже и раненым, не стоит подсоблять, — думал он, — но русский человек не жаден до крови; когда ты уже получил, что
Он решил подсобить японцу еще и потому, что хотел пристыдить и укорить японских солдат, бросивших своего офицера на произвол судьбы.
— Ну, Жилин, ты пока за меня! — Взобрался на скалу, соскочил и секунду лежал оглушенный. Потом отстегнул фляжку и с фляжкой в руке направился к раненому.
Русские за своими скалами затаили дыхание. На японской стороне тоже стало тихо.
Емельянов наклонился над японцем и подал флягу. Раненый пил воду долго, редкими тяжелыми глотками. Черные глаза его на восковом лице беспомощно смотрели на русского солдата.
Емельянов сгреб его и поднял. Секунду стоял, огромный, точно задумавшийся, и вдруг пошел вниз широким грузным шагом.
— Ну, братцы мои! — прошептал Жилин, чувствуя, как его прошибает пот.
Емельянов спускался, скользя по мокрой земле и щебню. За бугром оказался окоп: японцы, остерегаясь контратаки, зарылись в землю.
Емельянов из рук в руки передал им раненого. Передал и остановился, сдвинув бескозырку на затылок, и рукавом вытер мокрый лоб.
— Офицера бросать не годится, — сказал он. — Поручик он у вас, что ли?
Вернув бескозырку на прежнее место, повернулся и неторопливо зашагал. Но не успел сделать и двадцати шагов, как, как японцы криками и жестами стали звать его обратно.
Минуту Емельянов колебался. Посмотрел на петушиный гребень скал, за которыми лежали его товарищи, на небо, все более затопляемое солнечным огнем.
Жилин, прижавшийся животом к скале, закричал:
— Куда он, прости господи! Возьмут его голыми руками! Емеля!
Но Емельянов подумал, что не пристало русскому солдату чего-либо бояться, и вернулся к окопу. Офицера перевязывали. Он лежал на одеяле, а сидевший против него на корточках другой офицер писал под его диктовку. Кончив писать, он из кармана раненого вынул печатку, приложил ее и под печатью добавил еще несколько слов. Затем протянул листок Емельянову.
— Спасибо, спасибо, — сказал он по-русски.
Емельянов посмотрел на бумажку, испещренную знаками, ничего не подумал о ней, но на всякий случай свернул и сунул в карман.
Он благополучно взобрался на скалы и спустился на черную вытоптанную землю.
Русские выдержали еще несколько атак. Вечером японцы ушли, и тогда Емельянов перенес тяжелораненых на санитарный пункт. Невредимыми остались только он да Жилин. Солдаты сидели на своей горушке и внимательно смотрели в ночную мглу, а потом в сияющее марево дня. Помощи не приходило, распоряжений они не получали. О маленькой их группе забыли. Неведомский не знал, что она подчинена ему, полковой же адъютант Жук считал ее под начальством Неведомского. Об отступлении заслон не оповестили, и в первое сентябрьское утро Емельянов и Жилин остались на позициях одни.