На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

«Я бы так просто даже и о войне не рассказал, — подумал Логунов. — Да ведь это Неведомский говорит, это его голос!»

Он раздвинул ветви. На шорох в кустах солдаты, сидевшие на поляне, оглянулись, испуг мелькнул на их лицах, они вскочили.

И тогда раздался голос Хвостова:

— Садитесь как сидели, это наш поручик!

Никогда еще Логунов не испытывал такого чувства гордости, как от этих слов Хвостова: «это наш поручик».

Он сел около Власова, солдата средних лет, с круглым лицом, круглым лбом и

внимательным взглядом серых глаз.

Неведомский был в рубашке, солдатская фуражка висела около него на ветке. Обычно строгое лицо его, при первом знакомстве казавшееся сердитым, сейчас излучало мягкий свет.

Логунов вспомнил, как после Вафаньгоу Неведомский разговаривал с Топорниным, а он, Логунов, не спал и слушал. Чувство волнения, с которым Логунов шел на поляну, сменилось благотворным покоем.

Хвостов сидел, охватив колени руками, и смотрел поверх головы Неведомского, но Емельянов смотрел капитану прямо в рот. Два солдата стояли на коленях, крутили цигарки, однако не закуривали.

— Ну, вот и все, — закончил Неведомский, — теперь дрова добывайте.

Он вытер платком лоб, его обступили, вместе со всеми подошел и Логунов.

— Федор Иванович! — сказал Логунов. — Как я рад… Вы не можете себе представить, как я рад, что это вы!

Неведомский надел фуражку, отчего на лицо его вернулось обычное строгое выражение.

— Один вопрос, Николай Александрович: вы, кажется, не пользуетесь услугами так называемой казенной прислуги?

— Не пользуюсь, — с некоторой гордостью ответил Логунов.

— А напрасно: не стоит выделяться. Советую взять денщика. И в денщики, например, Хвостова.

— В самом деле! — воскликнул Логунов.

— Ну, то-то же!

Неведомский коротко махнул рукой и исчез в чаще.

«Как хорошо, что это он, — снова подумал Логунов. — Тогда на мой вопрос, принадлежит ли он к организации, он ничего не ответил, но пожал мне руку, и я правильно понял его».

7

Логунов отправился в лазарет навестить Коржа. Коржа, который уже ходил и собирался выписываться, больше всего беспокоили слухи о том, что японцы высаживают десант под Владивостоком. Слухи были неопределенные, но, в самом деле, почему японцам, победившим под Ляояном, не вторгнуться на русскую землю?

Поручик успокоил его: никакого десанта пока нет! Рассказал ему о возвращении Емельянова и Жилина. Рассказал, как Емельянов из человеколюбия спас раненого японского офицера, а тот в благодарность написал ему письмо. Это письмо перевели в штабе. Вот что оно гласит.

«Великодушному русскому солдату уважение от офицера императорской японской армии лейтенанта Ишикуры. Я, лейтенант Ишикура, благодарю вас за спасение. С этим письмом вы приезжайте после войны в Японию. Приезжайте в город Нагойю, покажите любому японцу это письмо, и он укажет вам, как найти мой дом. В моем доме вы будете

встречены как истинный мой друг».

— Вот какое послание!

— Лучше бы они этих благодарностей не писали, — сказал Корж, — да подлостей не делали. Слыхал я, батарею капитана Неведомского чуть не взяли обманом. А Емеля наш, мужичок с ноготок, значит, вернулся. Тут, в лазарете, есть санитар Горшенин. Так, ваше благородие, он говорит, что его мать в Емелиных Сенцах учительницей была, самого Емелю грамоте обучала.

— Ну, значит, Емеле он почти родственник.

Логунову хотелось сообщить Коржу еще и о том, что в роте организовался кружок. Но какими словами сообщить? Солдат, лежавший рядом с Коржом, не спускал с них глаз.

— Вашбродь, — сказал наконец солдат, — почему мне креста не дали?

— Какого креста, братец?

— Евдокимов, ты все о том же! — нахмурился Корж.

— Другим дали, а мне не дали, — скороговоркой сказал солдат. У него была забинтована голова, и правая нога в белой марлевой шине лежала поверх одеяла. Глаза смотрели печально и недоумевающе.

Ваше благородие, его к нам определили из поезда, — пояснил Корж. — Лежал на полке и, как полагается раненому, страдал. За тяжкие страдания поместили его в хороший вагон, к фельдфебелям и унтерам. Генерал Куропаткин приехал к поезду, ну, у каждого вагона выстроился свой дежурный и рапортует. Куропаткин спрашивает: а где у вас унтер-офицеры и фельдфебеля?

— Так и спросил, точно так, — подтвердил Евдокимов.

— Я и говорю, что спросил. Пошел командующий по вагону. Подходит к раненому унтеру и фельдфебелю: «В каком бою ты, братец, ранен?» И только начинает тот рассказывать, его высокопревосходительство кладет ему на грудь крест — и дальше… А его без креста оставил, — не унтер ты, Евдокимов.

— Вашбродь, — глаза Евдокимова засверкали из-под бинта, — я весь бой ляоянский выдержал, пять японских атак мы отбили, и только в самую последнюю минуту меня ранило; встал это я на радостях, потянулся, шрапнюга и трахнула. А креста нет… Со мной лежал фельдфебель второй роты Панкратов; его ранило, еще и бой не начался, и боя-то он не видел, а ему крест…

— И вот так по двадцать раз на день, — сказал Корж. — Был бы у меня крест, отдал бы ему. Сестру уже просил заявление написать, да доктор Петров говорит: «Брось, ничего все равно не выйдет…»

— Что поделать, Евдокимов… — начал Логунов.

Евдокимов махнул рукой и опустился на подушку.

Когда Логунов вышел из палатки, он увидел Нину, мывшую под умывальником руки, и Нилова.

— Горшенина ко мне! — крикнул Нилов, не обращая внимания на поручика. Борода его шевелилась на ветру, белый китель пропотел на лопатках.

Горшенин подходил к нему широким ленивым шагом.

— Ну, это что еще? — крикнул Нилов. — На что это похоже, точно все с ума посходили?