На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

Никого не видя, ничего не слыша, солдаты голодные сидели за скалами.

— Когда раненых сдавал, надо было об еде позаботиться, — сказал Жилин.

— В голову не пришло. Думал, вернусь — и тут уж будет полная кухня.

Подобрали японские корзиночки с сухим рисом.

Жуя рис и ожидая приказаний, увидели японцев, которые открыто шли к Ляояну, через все те места, где еще вчера их крошили. Тогда Емельянов понял, что дело неладно.

Целый день пролежали два солдата

за своими кровью облитыми камнями, а ночью двинулись в путь.

Убедившись, что по непонятной причине войска оставили Ляоян, они двинулись к северу, перебрались через Тайцзыхэ и, укрывшись в маленьком ущелье, прислушивались к стрельбе, которая возникала то там, то здесь, и старались догадаться, что же происходит.

Потом стрельба утихла, и все вообще утихло. Японцы по-хозяйски устраивались всюду, где только что были русские.

— Ну, Емеля, — сказал Жилин. — Неужто?

— Да, видать, — печально согласился Емельянов.

Русские могли отступить только к Мукдену. Надо было идти туда. Но где Мукден и как к нему пройти? Спросить бы у китайцев, но китайцы точно провалились — никого. Да и как спрашивать? Спросишь, а человек тебя со страху выдаст.

— А придется спросить, — сказал Емельянов.

— Много он тебе объяснит!

— Если не объяснит, то хоть рукой махнет.

Утром они оказались на пустынной дороге с многочисленными следами колес и копыт, с вытоптанными рядом с ней полосами гаоляна. У колодца, недалеко от дороги, под серой скалой, сидел китаец.

Емельянов пошел к нему широким шагом, опасаясь, как бы тот не скрылся в посевах. Но китаец не обнаруживал никакого желания бежать.

Подойдя поближе, Емельянов увидел знакомое лицо. Кажется, Наталье своей он сейчас так не обрадовался бы, как обрадовался Якову Ли.

Он тряс его руку и говорил Жилину:

— Жилин, дружка встретил. Мы с поручиком на разводку с ним хаживали. Куда топаешь, Яша?

— В Мукден.

Жилин захохотал.

— В самом деле, Емеля, ты меченый. У тебя, поди, во всем Китае один знакомый китаец, и того на дороге встретил.

Шагая версту за верстой, солдаты понемногу узнали всю историю Якова Ли.

Оказывается, Яков Ли не любил ни торговли, ни столярного, ремесла, которым славился его отец, он любил землю и земледелие.

Когда Иван Ли умер, Цзен-старший сказал осиротевшим:

— Живите у меня, как жили до безумия старика. Сейчас Ли в покое великолепия, не будем смущать его дух. Работайте и вносите за аренду то, что вам положено вносить.

Тогда же Яков Ли поступил приказчиком в торговый дом братьев.

Цзен-старший страстно хотел отомстить семье старика за поношение, которое претерпел от ее главы, но он боялся

умершего: тот в жизни был строптивым и злопамятным, а теперь, после смерти, обретя всемогущество, мог принести своим врагам неисчислимые бедствия. Следовало внимательным обращением со старухой и сыном отвести глаза покойнику.

— Работайте и служите, — сказал он благодушно.

Отправляясь из города к матери, Яков Ли снимал туфли, выше колен закатывал штаны, брал в руки палку и шел по комкастой дороге. Когда-нибудь он выкупит свой участок и прикупит к нему еще земли. По поводу выкупа Цзен-старший сказал:

— Не беспокойся, я продам тебе твой участок.

Деньги для покупки у Якова появятся тогда, когда он станет компаньоном и получит свою долю в прибылях.

— Дурак будешь, — сказал Жилин, — если бросишь торговлю и станешь копать землю. Торговля, брат, это все… На ней жизнь держится. Человек стал человеком, когда стал торговать. Посмотри, звери дерутся, жрут, плодятся и крадут. А вот не торгуют… Мама и папа у них есть, а купца нет. Купец, брат, это самое великое.

— Понес! — покачал головой Емельянов.

— Каждый любит то, что любит, — заметил Яков. — Отец мой делал кровати и своим ремеслом навлек на себя гнев. Земледельцу не нужно бояться человеческого гнева. Земледелец знает одно — солнце.

К вечеру показались вязы и ивы Мандаринской дороги и широкая полоса поля, засеянного брюквой. Ботва была высока и сочна. Емельянов подумал, что вот у них в Сенцах никому бы в голову не пришло садить столько брюквы. Все-таки китаец есть китаец, прельщается брюквой.

— Близко моя деревня, — сообщил Яков Ли. — Завтра будет Мукден.

С пригорка Емельянов увидел речонку, тускло блестевшую под лучами солнца, ивы на берегу и за ивами земляные крыши фанз. Реку перешли вброд, воды было по колено.

У темно-зеленой полосы бобов, под зонтиком из желтой промасленной бумаги, стоял стулик. Яков сел на стулик и что-то крикнул по-китайски.

Бобы зашелестели, из чащи вышла морщинистая китаянка. Несколько минут Яков кланялся своей матери, а она говорила визгливым голосом, пересыпая слова смешками.

«Вот и мать его, — подумал Емельянов, — и мать радуется…»

— Надолго? — спросила мать у Якова.

— Дня два пробуду.

Фанза Ли, как и все фанзы бедняков, была сделана из земли и прикрыта земляной же крышей. Входили в фанзу через кухню, где низко у пола располагалась печь, а вокруг нее — глиняная и деревянная утварь, В комнате, на канах, рядом с маленькими столиками, лежали свернутые постельные принадлежности, а со стены, с образов, необычно глядели спаситель и божья матерь.