На старой мельнице
Шрифт:
– Убили?
– Уползла.
До партизанской землянки оставалось километра два. Митька по-прежнему шагал впереди, но теперь поминутно оглядывался на ребят. И, когда они, увидев залитую солнцем брусничную полянку, с ходу попадали в пружинистый мох, Митька тоже присоединился к ним. Переспелая, чуть сморщенная осенняя брусника была сладкой, как варенье. На каждом глянцевом брусничном листочке сверкало солнце.
– Хватит ягодами обжираться, – сказал Стёпка. – Этак мы никогда не доберёмся до места… Эй, командир,
По воротнику Стёпкиной рубахи ползла букашка, в вихрах запутались жёлтые сосновые иглы и сучки. Хотя Стёпка сегодня был и не командир, ребята ему всё равно подчинились. Даже Огурец и тот, швырнув напоследок в рот пригоршню брусники, сразу встал и пошёл охранять тыл. Стёпку и не надо выбирать в командиры, он и так у ребят первый командир. Митька понимал, что его слушаются потому, что так хочет Стёпка, а если бы не было Тритона-Харитона, его в жизнь никто бы не послушался. И вряд ли даже командиром бы выбрали. Какой из Митьки командир? Днём и то ему в лесу не по себе…
Тропка стала чуть заметной. Мох кончился, и кусты сомкнулись, схоронили от глаз тропу. Раздвигая ветви, Митька упрямо продирался вперед. Вот и сосновая опушка. Если встать на середину, лицом к восходу солнца, то справа должна быть видна огромная ель с раздвоенным стволом. На этой ели между двух макушек партизаны оборудовали «НП» – наблюдательный пункт.
Митька велел ребятам остановиться, а сам не спеша вышел на середину опушки. Сухие, выгоревшие на солнце шишки захрустели под ногами.
– Здесь «НП», а лагерь – прямо, – громко сказал он.
Ребята бросились на полянку, обступили Митьку.
– Где «НП»?
Митька смотрел на них и улыбался. Сейчас он чувствовал себя настоящим командиром.
– Маскировка что надо, – сказал он.
Подошли к самой ели и только тогда рассмотрели среди густых колючих ветвей чёрный деревянный настил. Ребята обступили ствол, щупали его, ахали:
– Толстущий-то!
– Как партизаны забирались наверх?
– Смотрите! – Стёпка подпрыгнул, уцепился за какой-то короткий сук, потом за другой и через минуту притоптывал ногами по шаткому настилу.
Ребята, раскрыв рты, смотрели на Тритона-Харитона.
– Залезайте сюда-а! – крикнул Стёпка. – Всё кругом видно-о!
Огурец попытался дотянуться до первого кривого сука, торчавшего высоко над головой, но ничего из этого не вышло.
– Стёпка длинный, ему хорошо, – сказал он. – А меня подсаживать надо.
– Давай подсажу, – предложил Митька.
– Я тяжёлый, – сказал Огурец и отошёл в сторону.
– Тритон, – крикнул Митька, – слазь!
Стёпка спустился.
– Думаете, это сучья? – показал Лесник на ствол. – Это партизаны колышки вколотили, чтобы легче было забираться.
Партизанский лагерь был разбит на границе бора с лощиной, заросшей орешником и терновником. Сразу за лощиной начиналось болото. Партизаны знали тайную тропу
Всего в лагере было три большие землянки. Две обвалились, а одна сохранилась. Вместо трубы – пень с дыркой. Стёпка первым спустился в землянку и из сырой, затхлой темноты крикнул:
– Заходи!
Ребята гуськом спустились по гнилым ступенькам в землянку. Там было темно, пахло старыми листьями и плесенью. Кто-то наткнулся на деревянные нары.
– Чего тут стоять? – сказал Огурец. – Пошли наверх.
Глаза понемногу привыкли к темноте. Ребята стали различать предметы. Посередине землянки стояла ржавая бочка с обгорелыми боками. Партизанская печка. Нары в два ряда перегородили всю землянку. Под ногами навалены сухие еловые лапы.
Стёпка вполголоса стал рассказывать, как здесь жили партизаны. Митька всё это знал. Стёпкин отец был начальник отряда, а Митькин – его правая рука – начальник разведки.
Спал Митькин отец вот на этих нарах, где одна доска выломлена… А выломил эту доску дядя Гриша. Головой. Караульный объявил тревогу, Харитонов вскочил со сна и вышиб доску.
Митька потихоньку выбрался наверх. Уселся под елью и стал смотреть на болото, над которым парили два ястреба. Он ни о чём не думал, просто сидел и смотрел на болото. Время куда-то провалилось, перестало существовать.
Сначала он видел ястребов, рыжие кочки на болоте, косматые облака, наползающие из-за вершин деревьев. Потом краски стёрлись, растворились… Митька видел веселое лицо отца, хмурое, озабоченное матери, маленькое крысиное тётки Лизы…
– Лесник, спишь? – Тритон-Харитон стукнул Митьку по плечу. – Сейчас картошки нароем – костёр запалим. – Стёпка посмотрел на небо, почесал затылок: – Эх, кабы завтра не в школу, можно было бы с ночёвкой… Как партизаны!
– Пойдём картошку копать. – Митька поднялся и спросил: – Кто костёр запалит?
– Могу, – сказал Огурец.
Митьке Огурец не нравился. Какой-то он скользкий. Всё время норовит проехаться на чужом горбу. И костёр разжечь согласился неспроста: не хочет сучья собирать.
– Костёр Серёга Воробьев разожжёт, – сказал Митька. – А ты шагом марш – за хворостом.
– Серёга не умеет.
– Опять споришь?
Огурец, бросив исподлобья на Митьку ненавидящий взгляд, побрёл за хворостом.
Картошка росла сразу за землянкой. Вот уже много лет никто её не сажал, не окучивал, а она росла себе среди лесной травы и пней. В отличие от домашних – клубни были мелкими и с прозеленью. Но, когда толстым суком разгребли горячую золу и выкатили чёрные, пропёкшиеся картофелины, у всех слюнки потекли.