На суровом склоне
Шрифт:
Антон Антонович снова прервал его:
— Надеюсь, ты не выступишь с этим перед людьми, у которых руки чешутся поскорее взять оружие!
— Мы, марксисты, против террора… — растерянно бросил Максим, и напяленная им личина «деятеля» мигом слетела.
— А вооруженное восстание?
— Разве нельзя без этого?
— Парламентским путем?
— Конечно. Ведь на западе…
— Довольно, довольно, — Антон обнял Максима. — Перейдем к текущим делам, как говорят на твоих излюбленных дебатах! Что ты там привез в корзинке? И кто эта тетя Надя?
— Тетя Надя — это известная тебе Надежда Семеновна Кочкина! Вот вырос человек! У нас в Иркутске
— А где он? Где Богатыренко? — спросил Костюшко, чувствуя, как тревожно, стесненно забилось сердце: столько лет прошло, тюрьма, ссылка, война. Уцелел ли он?
— Она как раз поручила мне поискать Богатыренко в Чите. Кажется, он застрял здесь по пути с фронта. Говорят, он крупный большевистский агитатор.
Максим схватил свою корзинку и принялся развязывать веревку, приговаривая детской скороговоркой:
— В этой маленькой корзинке есть помада и духи… — Он вынул стопочку брошюрок. — Ленты, кружева, ботинки! — с торжеством он извлек пачку, листовок Иркутского комитета.
Максим приплясывал около раскрытой корзинки. Забытое пенсне тоже приплясывало на черном шнурочке. Белая прядь волос упала на лоб.
Раздался громкий стук в дверь. Гонцов шутливо закричал:
— Гости, открывайте хозяину, живо!
Костюшко невольно залюбовался одухотворенным, он бы сказал даже — вдохновенным лицом Алексея со светлыми туманными глазами под спутанной шапкой каштановых волос и с этой особенной, гонцовской улыбкой, как будто беспечной и немного печальной.
За ним шел молодой человек, синеглазый, с русыми кудрявыми волосами и нежным девическим ртом. Что-то знакомое почудилось Костюшко в его облике, в этих русых кудрях и особенно в манере держаться с угловатой застенчивостью, свойственной только очень молодым и скромным людям.
Между тем — сейчас Костюшко вспомнил его — это был бывший якутский ссыльный Иннокентий Аксенов.
Антон Антонович отчетливо припомнил, как этот самый Кеша Аксенов упрашивал Курнатовского взять его в осажденную «Романовку», а Виктор Константинович растолковывал ему: «Да судите же вы сами, Иннокентий Елизарович! Вам до окончания срока ссылки осталось всего несколько месяцев, вы должны себя сохранить». Кеша, вконец смущенный тем, что Курнатовский величает его по батюшке, почти со слезами продолжал упрашивать, но Виктор Константинович был неумолим. И Кеша остался в Якутске, когда всех «романовцев» отправили в Александровскую тюрьму.
— Чита сегодня — это Рим, куда ведут все дороги! — воскликнул Костюшко, обнимая Кешу.
— Да ведь он наш, коренной читинец. Семь лет назад я сюда из России прибыл, так он меня «распропагандировать» взялся! Это у него вид только такой, вроде молоко на губах не обсохло. А разберись, так он — ветеран! — сказал Гонцов.
Собрание началось после полуночи. Опытным взглядом агитатора Костюшко определил, что в депо явилось более тысячи человек. Помещение мастерских не вместило всех желающих. Открыли обе половинки железных дверей, и было видно, как много еще людей теснится снаружи.
С первой же минуты, только переступив порог высокого двухсветного зала, густо заполненного людьми, в крепко настоянном на махорке и машинном масле воздухе, Костюшко ощутил себя в новом мире. Из глухого подполья, от одиноких странствий — в раскаленную атмосферу мастерских! Контраст был разительный. У него голова пошла кругом от этой массы людей, от их ждущих взглядов, от опьяняющего сознания силы рабочей Читы, вышедшей сюда. «Да ведь повсюду так, по всей России!» — эта
Костюшко стоял на кузове вагона со снятыми скатами, сотни глаз устремились на него. Он начал говорить о положении в России: «Царское правительство доживает последние дни…»
Вероятно, эти слова уже слышали собравшиеся здесь, и все же Антон Антонович заметил, как расправились плечи, поднялись головы. Отблеск торжества оттого, что эти слова свободно произносились здесь, играл на лицах.
Им овладела знакомая каждому агитатору потребность избрать среди слушателей одного или нескольких и на них увидеть реакцию на свои слова. Он оставил в поле зрения двоих: старика с темным, высохшим лицом, на котором выделялись окруженные черной каемкой несмываемой, въевшейся в кожу копоти светлые внимательные глаза, и стоящего рядом пожилого, но еще крепкого человека с могучим разворотом груди и сильным, волевым лицом. У них было неуловимое, но бесспорное сходство. Вернее всего, отец и сын.
В короткое мгновение Антон Антонович вдруг увидел всю жизнь этих людей, заполненную тяжелым трудом, разбитыми мечтами выбраться из нужды и бесправия. Он читал на их лицах страстное желание обрести человеческое достоинство.
Эти сложные чувства отражались во взгляде старика слабым лучом надежды и живого интереса, еле теплящейся искрой, готовой погаснуть от холодного ветра привычных сомнений. Но в лице пожилого они горели жарким огнем решимости.
Костюшко отвел глаза, чтобы увидеть и других.
Окружающая его масса людей не казалась ему безликой: в ней угадывались та же жажда лучшей жизни, та же готовность к борьбе. И были глаза, прячущие трусливое желание обойти стороной, выжидательно сомкнутые губы, готовые произнести формулу пассивного предательства: «Моя хата с краю».
Слова об общем положении надо было подкреплять другими, дающими перспективу, вселяющими уверенность. Костюшко рассказал о крестьянских «приговорах», о солдатских митингах, о стачке рабочих золотых приисков, обо всем виденном на длинном пути к Чите.
Теперь Антон Антонович снова возвращается взглядом к тем двоим. В лице старика какая-то раскованность, глаза его как будто говорят оратору: «Я хочу поверить тебе, но мне это нелегко. Я не знал другого света в жизни, кроме кроткого пламени лампады перед образами. Ты показал мне другой свет, и я иду. Но дойду ли?»
Его сын уже не слушает оратора: он прислушивается к своему внутреннему голосу. Для него все решено, он думает о завтрашнем дне.
«Принимая во внимание крайне напряженное состояние населения области, вызванное бедствиями предшествовавших лет, невозможностью приступить к полевым работам и вообще к ведению сельского хозяйства за выходом на войну запасных и почти половины всех казаков, а также вытекающее отсюда беспомощное положение казачьего и крестьянского населения, отдавшего в ряды войск всю рабочую силу, делается крайне необходимым и желательным роспуск на родину всех призванных по мобилизации нижних чинов… В противном случае… населению грозит голод…» [1]
1
Телеграмма губернатора Забайкальской области М. В. Холщевникова на имя главного начальника тыла в Харбине.