На суровом склоне
Шрифт:
— Да там побоище идет! Казаки за гимназистиками, как за куропатками, гоняются. И плетью их!
Холщевников охнул:
— Вернуть, немедленно вернуть казаков, драгун — всех вернуть! Пусть идут куда хотят: на Дальний, к черту, к дьяволу!
Конный городовой с приказом губернатора: «Пропустить толпу на Дальний Вокзал» — встретил казаков уже на обратном пути в казарму.
Подъесаул Беспалов прочел приказ и сказал:
— Да теперь уже все кончено. Зря их превосходительство беспокоились.
Губернатор был вне себя. Только
Полетели жалобы попечителю учебного округа, в Иркутск. Губернатор обещал назначить следствие, наказать виновных. Стали искать таковых.
Вышло, что единственным виновником был подъесаул Беспалов. Он, однако, никакой вины за собой не признал и простодушно описал в своем рапорте, как было дело:
«Приказано было сесть на коней, рысью догнать толпу, прошедшую реку Читу. Сели на коней, пустили рысью, догнали толпу. Предложили разойтись. Тут подняли такой шум, гам, крик, угрозы — разобрать ничего нельзя было. Слышна была только отборная площадная брань по моему адресу, насмешки и оскорбления. Хватали за узды лошадей, бросали в казаков снегом и песком, кричали: «Мерзавцы, негодяи, палачи», а также: «Смерть беспощадная!» Я отвечал одно только слово: «Долг». С тем мы и кинулись, взяв толпу в нагайки».
Губернатору доложили, что третий резервный железнодорожный батальон отказался выступить для водворения порядка в городе. Потом еще доложили, что в казачьих частях агитаторы проводят митинги.
— Казаки каются, ваше превосходительство, — пролепетал молоденький чиновник с усиками.
— В чем каются? — устало спросил губернатор.
— В верности государю императору и в выполнении ваших приказаний, ваше превосходительство, — отчеканил чиновник.
— Бог знает, что вы говорите, — рассердился Холщевников и больше никого не принимал.
Ночью все аптеки в городе были открыты, плачущие женщины рассказывали фармацевтам подробности. Возле них собирались люди, ругали правительство и губернатора.
После полуночи пошел мягкий октябрьский снежок. Он падал недолго, но быстро запорошил свежую могилу у самой ограды, невысокий холмик, венки с черными и красными лентами.
В ограде монастыря, далеко от святых ворот, куда подъезжали дворяне и купцы, а также от калитки, через которую протекал неторопливый поток богомольцев, помещалась лавчонка.
Дела тут как будто вовсе не было, потому что с противоположной стороны ограды бойко торговала большая чистая лавка. А эта ввиду отсутствия покупателей по большей части была закрыта. Однако на условный стук она открывалась. Посетитель входил и оставался там подолгу.
Ранним утром из дверей ее вышли
На Сунгарийской, не доходя небольшого деревянного дома с четырьмя окошками на улицу, мастеровой замедлил шаги. Остановился и монах. Ждали они недолго.
Из дома вышел коренастый мужчина в полушубке и меховой шапке. Мастеровой обрадованно поднял ушанку:
— Здравствуйте, господин Григорович!
— Здравствуй, Блинчик! — приветливо ответил Григорович.
Мастеровой тотчас свернул в переулок и скрылся из виду. Монах же, напротив, следовал за Григоровичем, обгоняя прохожих, которых на улице появилось уже немало.
Поравнявшись с Григоровичем, монах заглянул ему в лицо и проговорил:
— Подай, ваше благородие, двугривенный на пропой.
Григорович засмеялся и спросил:
— Почему ты меня так величаешь? Говори правду, все равно двугривенного не дам.
— А офицерскую косточку далеко видать, — нахально осклабясь, отрезал монах.
Григорович, нахмурясь, остановился, но монах был уже далеко впереди, приставал к другим прохожим. Антон Антонович тотчас позабыл о нем, занятый своими мыслями.
Читинский гарнизон в основном встал на сторону восставших.
Перед Антоном Антоновичем возникали солдатские лица, в ушах звучали короткие, резкие, как выстрел, реплики, нескладные гневные речи. В эти дни он повидал множество разных людей. В панике командование наводнило Читу войсками. Антон Антонович выступал перед молодыми солдатами действительной службы Второго Сибирского корпуса, пригнанным в Читу «для несения полицейской службы»; перед бородачами Четвертого казачьего, льготного, третьей очереди, батальона, прибывшими из Харбина в качестве опоры командования в борьбе с мятежом; перед новобранцами Нерчинского полка и ветеранами Забайкальского казачьего войска; перед солдатами и офицерами всех родов войск. Он видел колебания офицеров. Это были большей частью «маньчжурцы», участники злосчастной войны. Они тесно сжились в походах с солдатами и теперь не желали предавать их.
Прошлой ночью к Чите подошел эшелон. В его составе оказался вагон с оружием, предназначавшимся для вооружения частей, оставшихся верными правительству. Под влиянием агитации читинских рабочих солдаты эшелона перешли на их сторону. Офицер, посланный во главе отряда на оборону вагона с оружием, отказался стрелять в забастовщиков.
Все это радовало Антона Антоновича, но он ясно видел сложность работы в войсках.
Только что была постыдно проиграна война. После ура-патриотического похмелья наступило горькое прозрение. Оно пришло не только в результате собственного опыта, но извне: из агитации, из потока листовок, из выступлений рабочих.