На суровом склоне
Шрифт:
«Да он ли?» — спрашивал себя Костюшко, слушая, как медленно и трудно складывает этот человек простые и крепкие слова, словно кладет кирпич к кирпичу, возводя нерушимую стену доводов.
— С великой радостью слушали мы наших товарищей рабочих, — говорил солдат. — Нечего нам ждать от начальства. Рабочие сами себя освободили. И мы, на них глядя, так же должны действовать. Начиная с генерала Линевича и кончая вон им, — Глеб дернул головой в сторону застывшего, как изваяние, вахмистра, — все в одну душу нам твердили: рабочие забастовали, через них вы домой к себе не попадете. Это, братцы, навет! Рабочие комитеты пустили воинские поезда. Если мы
«Да он же, он!» — с радостью думал Костюшко.
В офицерском собрании корнет Назаров познакомился с поручиком Валерьяном Казимировичем Пиотровским. Маленького роста, с невзрачным, инфантильным лицом, Пиотровский привлекал решительностью своих суждений.
В среде офицеров, обычно собиравшихся вокруг него, горячо и высокопарно он говорил о необходимости немедленно взять в свои руки солдатское движение.
— Не они нас, а мы, офицеры, введем наших солдат в блистающий чертог будущего общества. Это наш нравственный долг. Горе нам, если мы не выполним этой святой нашей миссии. Души вверенных нам наших младших братьев могут попасть в руки людей, не понимающих хода истории или дерзко пытающихся изменить его. Господа! Мы переживаем критические минуты, нам нужно объединение и взаимопонимание для выработки общей линии поведения в отношениях с нижними чинами. Только мы, склонивши голову перед грядущей революцией… Прямые преемники славной когорты декабристов…
Речь Пиотровского становилась сумбурной, бессвязной. Он выделял отдельные слова, произвольными ударениями ломая привычный строй фразы. Это делало выступления его необычными и впечатляющими. Валерьян Казимирович дорожил своим успехом.
У Пиотровского образовался свой кружок офицеров, которых увлекал революционный пыл поручика.
Но с удивлением Назаров встречал в окружении Пиотровского и офицеров, имевших плохую славу самодуров, издевавшихся над солдатами, доносчиков и пьяниц. Ближайшим сподвижником Пиотровского оказался вороватый интендант Гаевский, какие-то клубные завсегдатаи, любители азартной игры в карты.
И все же романтическая дымка обволакивала Пиотровского, почему-то думалось, что он себя еще покажет.
Пиотровский время от времени вызывал людей к себе на квартиру, то поодиночке, то маленькими группами. Почти всегда эти встречи происходили ночью, обставлялись таинственно.
Но именно эта таинственность, выспренность речей поручика, постоянное, назойливое напоминание о декабристах привлекали к нему.
Валерьян Казимирович отличал Назарова: присутствие офицера, проведшего всю войну на позициях, имеющего авторитет у солдат, придавало вес кружку Пиотровского.
Назарова пригласили на учредительное собрание в гостиницу «Метрополь». Был организован «Союз военнослужащих в городе Чите».
Звенящим голосом Пиотровский провозгласил девиз Союза: «Армия — народ, 14 декабря 1825 года». «Ур-ра!» — раскатилось по залу как на параде, лакеи вынули из серебряных ведерок бутылки с шампанским. Аплодисменты слились с хлопаньем пробок. Назарову увиделось во всем этом что-то фальшивое, искусственно взвинченное.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА
Освобожденный по амнистии из Акатуйской тюрьмы, Виктор Константинович приехал в Читу.
Здесь было как на биваке. В мастерских стояли в козлах винтовки. Дружинники с револьверами за поясами, кто с берданкой, кто с охотничьим ружьем за плечами, охраняли вокзал. В сборном цехе железнодорожных мастерских шел митинг. Среди рабочих курток из чертовой кожи, полушубков и ватных пиджаков выделялись серые солдатские шинели. Солдат было много, несколько сот, — это сразу же отметил Курнатовский.
Выступал старый ссыльный Столяров, призывал рабочих не ждать указаний свыше, а по собственному почину вводить восьмичасовой рабочий день. Столяров — пожилой человек, с лысиной во всю голову, по виду мастеровой, говорил без ораторских затей, но с напором. Часто повторял: «Вот так-то». Слова были просты и полновесны, словно крупные дождевые капли, падающие на землю.
Курнатовский разыскал в мастерских товарища по якутской ссылке Иннокентия Аксенова. Аксенов должен был свести его с Костюшко, но Антон Антонович третьи сутки не возвращался из казарм. Вчера более тысячи человек нижних чинов Третьего сибирского полка вынесли резолюцию о присоединении к забастовщикам, выбрали солдатских уполномоченных.
Кеша указал Курнатовскому дорогу к дому Кривоносенко на Сунгарийской, где жили Григоровичи.
Подымая разбитыми валенками пыль на песчаной дороге, то и дело перебираясь с немощеной мостовой на тротуар и обратно, Виктор Константинович не переставал дивиться городу, в котором раньше не был, а видел его только из окна арестантского вагона.
Чита поразила Курнатовского сразу. И сразу он полюбил ее. «Хорошо, хорошо», — говорил он сам себе, оглядывая почти деревенские улицы с тощими забайкальскими акациями в палисадниках, закиданных снегом. Вспомнились приморские города, где ему приходилось бывать: там все улицы стекались к морю, словно ручьи. Тут все улицы упирались в сопки. Сопки вздымались над городом, но не подавляли его, а как бы охраняли.
И тотчас он стал прикидывать возможность военной обороны вот при этих данных, прикидывать диспозицию боевых сил революции, и уличный бой возникал перед его глазами. И, посмеиваясь над собой, он озирался, ловя мирные звуки улицы, лай собак за заборами, перебранку женщин у колодца. Вдруг поплыли с колокольни звуки благовеста.
«Это еще будет — полное отделение церкви от государства! — подумал он, и удивительно просторное чувство охватило его: — Сколько еще всего будет! Сколько еще надо будет сделать! Гора! Монблан удивительных деяний, которые возможны только в этом мире, мире революции».
Он вспомнил, как воспринял первую встречу свою с Тифлисом. Тогда тоже он испытал какое-то особое удивление, какое-то недоверие даже к тому, что увидел: таким необычным предстал ему этот город. Все было особое, как бы вздыбленное. Город словно конь, остановленный на бегу. Скалы устремлены ввысь, а к Куре спускались высокие скалистые берега, они словно бы падали в ее воды — мутные и такие быстрые, что кружилась голова. Постепенно глаз различал в этих крутых склонах жилища, как бы выходящие из скалы. Галереи домов отважно нависали над рекою на большой высоте. Они так сильно выдавались вперед, оставляя в тени деревьев дома, которые они окружали, что казалось: эти незастекленные и словно бы хрупкие балконы витают в воздухе.