На суровом склоне
Шрифт:
И все-то барон знал, и каждое обстоятельство интерпретировал по-своему.
Во время обеда барону докладывали о разных происшествиях, возникавших в пути. Вошедший Заботкин, выждав паузу между взрывами смеха после рассказанного бароном анекдота, попросил разрешения доложить «чрезвычайное происшествие» на станции: вахмистр кулаком убил мастерового.
Меллер тем же тоном, которым только что рассказывал анекдот, подхватил:
— Каков Илья Муромец! Ну, давайте его сюда. Посмотрим, что за молодец! Верно, кулак с ребячью голову!
Но вахмистр разочаровал всех: роста
Вахмистр, стоя «в струнку», пыжился, багровел, слова выдавливал из себя с великим трудом. В конце концов допытались: до царской службы работал он на бойне, молотом глушил скот. Барон, довольный результатом своего «следствия» и умением поговорить с солдатом, объяснял всем:
— Понимаете, одно и то же движение в течение многих лет! Тренировка получше гимнастики. Ну, расскажи, братец, как ты оглоушил, — барон сделал ударение на слове «оглоушил» и обвел всех веселыми глазами, — забастовщика?
Вахмистр вытаращил глаза и отрубил на одном выдохе:
— Насчет забастовщика нам ничего не известно, ваше превосходительство!
Барон все так же мягко настаивал:
— А кого же это ты, голубчик, а?
Вахмистра прорвало: он, захлебываясь, стал бойко рассказывать, как они с мастеровым договорились «сменять сапоги», и «уж по рукам ударили», и он за лакированные сапоги дал мастеровому деньги и бутылку водки в придачу, а потом тот заартачился. И тут вахмистр «вдарил».
История была длинная, офицеры смеялись без стеснения, один барон невозмутимо глядел прямо в глаза вахмистру, а старые его руки вяло и бессильно шарили по крахмальной скатерти.
— Ну, хватит, голубчик, — наконец оборвал он вахмистра на полуслове, — сейчас тебе за удаль дадут стакан водки. Ступай, братец! Все равно ты молодец.
Вахмистр лихо повернулся на каблуках, а в салоне еще долго царило оживление.
Барон не любил оставаться один и не уставал на людях. Спал мало, ночью на станциях обходил посты, беседовал с офицерами, внушал:
— Чрезмерной строгости и превышения власти не бойтесь, попустительства страшитесь как чумы!
Распекал казаков:
— Зря патроны не тратьте. На близком расстоянии штыком действуйте. Ты запомни: зачем на штыке грани? Не для красоты, а для стока крови. То-то.
Все эти разговоры и дорожные происшествия нравились Ильицкому, потому что отвлекали от размышлений, и порой он даже бывал доволен, что, возвращаясь в свое купе, заставал там Марцинковского. Ромуальд за столом у барона пил мало, зато после обеда в купе вознаграждал себя, никогда, впрочем, не напиваясь. Сергею доставляли какое-то болезненное удовольствие длинные разглагольствования Ромуальда, — оказалось, что это все же его настоящее имя, — за бутылкой. Ильицкий пробовал выяснить, какими же путями попал провинциальный телеграфист в блестящую свиту барона, но Марцинковский понес какую-то ахинею. Пришлось довольствоваться краткими и неясными сведениями, полученными от Мишеля Дурново.
Каким-то образом, во время разгула забастовщиков на Сибирской дороге, Марцинковскому удалось
Меллер-Закомельский взял его к себе в отряд, похоже, за такие же заслуги. «Вообще он человек скользкий, но энергии удивительной», — говорил Мишель.
— Ну, о том, как вы сюда попали, я кое-что знаю, — лениво проговорил Сергей, ощущая приятную слабость в ногах от выпитого, — но ЗАЧЕМ вы здесь?
— Чтобы быть произведенным в чиновники второго разряда и получить Анну четвертой и третьей степени, — не задумываясь, ответил Марцинковский и добавил: — Вы вот в эмпиреях витаете, а, верно, тоже чего-нибудь да ждете.
«Да, жду. Жду повышения в чине, ордена. Не из честолюбия, а чтобы жениться на любимой девушке, но не все ли равно?» — подумал Сергей.
— А барон? Тоже чего-нибудь ждет для себя? Чего-нибудь хочет? — спросил он с интересом.
— Обязательно. Уехать из России.
«Да ведь это верно!» — вспомнил Ильицкий. Как-то Мишель Дурново, знавший множество придворных историй, рассказывал, что генерал Меллер-Закомельский многократно просил государя разрешить ему выйти в отставку, чтобы жить за границей. Но государь не соглашался — ценил генерала.
За Уралом начались метели. Деревянные щиты заграждения линии железной дороги падали как спички. То и дело заносы преграждали дорогу поезду. Давали команду солдатам. Те рады были размяться, засидевшись в вагонах, споро и весело расчищали пути. И снова останавливался поезд перед наметами снега, словно не пускала его дальше эта земля.
По пути в городах к поезду являлись делегации то купцов, то дворянства. Подносили барону хлеб-соль и дорогие подарки. Купцы были «непохожие», как сказал барон, — с модно подстриженными бородами, в крахмальных воротничках. «Напугались революции, бедняги, вот и раскошелились», — смеялся Меллер, но персидский ковер и шубу на енотах принял. Потом депутации пускать не стал: от жандармского управления получили сведения, что готовится покушение, будут бросать бомбу. Предполагали — студент, переодетый священником.
Скалон аффектированно умолял барона не выходить из вагона и никого не принимать. Барон смеялся, бравировал, но все же отказался от приемов.
Марцинковский развил бешеную деятельность по выявлению крамолы на телеграфе. На станциях, взяв человек десять нижних чинов, врывался в помещение телеграфа и командовал: «Руки вверх!» — с самым зверским видом. Чинил обыск, искал несуществующие склады оружия. С удивительной быстротой он тут же просматривал телеграфные ленты, отбирая противоправительственные и устанавливая, кто их передавал и принимал.