На светлой стороне
Шрифт:
– Но это немыслимо! – воскликнул живописец.
– Это факт! И мы тому подтверждение! Тело состоит из набора или сочетания огромного числа молекул, астрономически огромного, но конечного и вполне определённого. Эта совокупность, разумеется, распадается после акта, называемого смерть, но она вполне может и восстановиться! Будь на то лишь побудительные моменты.
– Какие же, например? – спросил Николай с совершенно спокойным видом, за которым, однако, пряталось волнение, выдававшееся редким подергиванием щеки.
– Мне трудно говорить обобщённо, но в нашем
– И вы знаете, какое? – снова спросил Николай.
– Всё очень прозаично. Это было вывешивание на солнце, видимо, для просушки, принадлежавших нам когда-то одежд. Пребывавшее в забытьи сознание интуитивно потянулось к этим, так сказать, родным предметам, каковым движением и запустило процесс восстановления прежних молекулярных соединений, то есть восстановления тела. Вот мы потихоньку, пока сознание просыпалось, и заполнили одежды собой. А босы мы потому, что обувь в этом процессе никак не участвовала: её просто не сохранилось – ни здесь, ни вообще где-либо…
В комнате стало тихо, как под водой. Каждый вёл мысленный диалог с самим собой, убеждая принять услышанное. Но разве был иной выход? Следуя руслом этих мыслей, учёный произнёс:
– Да, господа, мы уникальны! Сколь долгим будет наше нынешнее земное пребывание – не знаю. Возможно, под действием каких-либо факторов начнётся распад молекулярных соединений, и, значит, возвращение к исходному состоянию. Однако, теперь мы мудрее, и прежнего взгляда на это как на трагедию у нас не будет. Впрочем, вы, – он кивнул в сторону Насти и Николая, – в прошлый раз, погибнув в крушении поезда, так и не успели ничего пережить. А вот я, пару лет спустя умирая от пневмонии, мучился от осознания своего ухода… Впрочем, не менее мучило меня горе оставляемых мною жены и сына.
– А я? – подал голос Савойский. – Я не помню своего ухода.
– А ты, сударь мой, умер красиво, во сне, правда, от пьянства.
Фёдор Леонидыч печально улыбнулся и вдруг перевёл взгляд на Козличенко:
– Ну-с, а вы, смею предположить по вашим обутым ногам, являетесь представителем нынешнего поколения людей.
– Так точно, – тихо молвил Козличенко, до того внимательно слушавший и наблюдавший из своего угла.
4
– Успокойтесь, Лариса Дмитриевна! Разберёмся!
Иванцов протянул ей стакан воды, подошёл к окну, отдёрнул штору.
Солнечный луч высветил профиль престарелого римского императора, величественная осанка которого, однако, оставалась неподвластна времени. Высокий, большой, головастый – Даниил Викторович был значительной фигурой.
– Вы, я вижу, экскурсию уже закончили. Почему же санаторский автобус не отъезжает?
– Они этого, который
– Куда же он подевался?
Лариса Дмитриевна пожала плечами:
– Исчез…
Даниил Викторович озабоченно снял трубку:
– Аркадий Глебыч, срочно зайди…
Но вместо Ениколопова на пороге с растерянным видом появился Натыкин.
– Спёрли, Даниил Викторович! Одни вешалки остались!
– Час от часу не легче… Говори толком!
– Я одежду вывесил посушить на солнце, из трубы накапало, помните, я утром докладывал… Так вот: нет её, только вешалки!
– А развесил всё, конечно, на заднем дворе? – подошедший Ениколопов остановился за спиной Антона.
– А где же ещё? – посторонился тот.
Ениколопов тяжело вздохнул.
– Там не задний двор, а проходной! Как списывать будем – не знаю… Сколько единиц хранения пропало?
– Женское платье, мундир с эполетами, два костюма. Ещё штаны, сорочки…
– Постойте, постойте, – оживилась Лариса Дмитриевна. – Один костюм был тёмный, из бархата, а другой – тройка, с жилетом?!
– Да, из двух костюмов один тёмного бархата, другой – тройка, – подтвердил Натыкин.
– Даниил Викторович, именно их я и видела! Бархатный – на мужчине с бородой, а тройка просто расхаживала, без человека…
– Как это?! – одновременно изумились Ениколопов с Натыкиным.
– Да вот так! – развёл руками Иванцов. – Лариса Дмитриевна утверждает, что у нас тут посторонние люди и предметы разгуливают…
– Невероятно! – воскликнул Ениколопов. – Лариса, ты хорошо себя чувствуешь?
– Да перестань, Аркадий Глебыч! Что-то мне подсказывает, что это не галлюцинации Ларисы Дмитриевны! – директор протянул руку к телефону. – Жанна, закрывай музей! Экскурсанты из санаторского автобуса будут стучаться – не открывай, сиди тихо, жди моих распоряжений! Всё поняла?
Положив трубку, объявил:
– Немедленно идём с осмотром всех помещений!
Много времени не понадобилось, чтобы настал черёд комнаты за синей портьерой.
– Аркадий Глебыч, что у нас там? – запамятовал Иванцов.
– Служебное помещение: храним кое-что из старинной мебели, – и осёкся, поскольку различил – и не один только он – долетавшие оттуда голоса.
У всех на лицах проступила тревога – та, что докатывается из самых глубин от живущего в каждом первобытного страха перед неведомым… Ничего не стоит перерасти этой тревоге в ужас! Но всё-таки есть люди, способные её одолеть в себе и приглушить в других!
– Держимся вместе! – твёрдо сказал Иванцов. – Открывай дверь, Антон!
Первое впечатление успокаивало: казалось, будто собрались в антракте артисты, играющие пьесу из старинной жизни. Но сознание будоражило: откуда здесь взяться артистам?
– Кто вы?! – жёстким тоном спросил директор и, решив несколько смягчить строгость, добавил: уважаемые.
«Артисты» смотрели во все глаза. Затем улыбнулась дама – молодая, премилая, с гордой головкой, с обольщающим своенравием локонов, не усмирённым и неволей причёски. Эта улыбка словно бы всех примирила.