На том берегу
Шрифт:
Я заснул, сморенный ожиданием, и мне приснился сон: большой серебряный месяц над нашей избой и солдат Иван, очень похожий на моего отца. Он ходил под окнами с винтовкой в руке, как ходят часовые, ходил по сугробам взад-вперёд, словно караулил мой сон…
А утром Егоровна сообщила:
— А ведь приходил мой Ваня, чует сердце, приходил. Только стучал он как-то не так, не как бывало. Видать, забыл, как надо… А я сквозь сон-то слышу, будто кто-то ходит, и что бы встать да поглядеть, а я осилить себя не могу; вот и проспала, кулёма старая. Утром на станции обратный поезд был, небось он и увёз его.
Ей говорили,
Днём она успокоилась, затопила печь, в избе снова стало тепло. И опять, как вчера, из печи потянуло душистыми щами. Тихо, почти неслышно наша хозяйка ходила по избе, как будто виноватилась перед нами за невольный обман, за несбывшиеся ночные ожидания… А печка дышала теплом, и запах щей снова не давал мне покоя.
И вдруг… Наверное, так и бывает в хороших сказках: появляется добрая волшебница и начинает творить чудеса. Разрумянившаяся от печного жара, наша хозяйка появилась перед нами с чугунком в руках; она поставила его на край стола, потом принесла из кухни миску, одну-единственную, не большую и не маленькую, на одного хорошего едока, и вдруг позвала меня:
— Ну, мужик, слезай с полатев. Нонче ты в избе хозяин, так что ты и распоряжайся. Варено-то тут не густо, на одного, а ты уж гляди, как знаешь…
Ну вот и чудо! Теперь бы не грохнуться второпях с полатей, попасть бы в печную приступку ногой, схватить бы ложку, самую большую, да усесться бы половчей, чтобы никто не мешал хлебать с правой руки…
Но почему в избе такая тишина, как будто, кроме меня, здесь и нет никого, и почему никто не стремится к столу, не занимает места по лавкам? Едва дотянувшись до печки ногой, я вдруг почувствовал что-то неладное — скорее телом почувствовал, не разумом… Ноги мои вдруг повисли между полатями и полом, а руки, цепляясь за край, из последних сил не пускали вниз. И я бы грохнулся, наверное, на пол под злорадный хохоток завистниц-девчонок, если бы их мать, Маркеловна, не оказалась рядом и не подхватила меня под руки.
Но легче от этого мне не стало. И опять эти ноги… Они сами зашагали к столу… В какой-то миг, когда до стола оставались шаг или два, когда всего-то и нужно было — сесть и взять в руки ложку, вдруг что-то подсказало мне: а ведь не для меня эти щи варены, а для другого, кто ради этих щей мог бы и впрямь, наверное, примчаться сквозь любую метель к материнскому порогу, а значит, и права сидеть одному за этим столом у меня ничуть не больше, чем у остальных.
И всё-таки меня угораздило усесться за стол. Я сел и, опустив глаза — только бы не видеть никого, пусть думают, что я их тоже не вижу, — пододвинул к себе миску и в этот момент почувствовал — своей макушкой, склонённой над миской головой, — что все, кто есть в избе, смотрят на меня, смотрят и ждут. Как много этих невидимых глаз: две пары глядя с печки — это девчонки, мои ровесницы, за моей спиной — глаза их матери, а от окна, вот здесь, рядом, — глаза моей сестры, и моя мать стоит и смотрит на меня с порога…
Но что ж это такое? В руке у меня ложка, большая, деревянная… Это Егоровна уже успела подсунуть её мне прямо под руку.
— Ну вот и распоряжайся, — приговаривает
Я слабо сжимаю ложку, опускаю её в миску, в густое и жирное варево, и вижу перед собой множество звёзд, тёплых и золотистых. Они плещутся под моей ложкой, они дышат вкусным жаром прямо в лицо, и от этих звёзд, от этой теплоты мне вдруг становится просто и весело, так хорошо и уютно становится, как будто сижу я дома, на далёкой нашей улице Новикова, сижу, сгорая от нетерпения, за столом и жду, когда остальные сядут. И я зову их весело, с шутливой угрозой:
— Ну, чего уставились? Долго я вас ждать-то буду? Вот как съем всё, будете знать!
И застучали ложки…
НА ТОМ БЕРЕГУ
К реке Иван спустился в тот ранний час, когда над берегом, за его спиной, медленно поднималось солнце. Левый берег, крутой, высокий, весь кустарником и молодым сосняком зарос, и оттого у воды, в подъярье, где возле дощатых мостков, поджидая хозяина, тёрлась, поскрипывая, Иванова лодка, было сумеречно и стыло, словно здесь, под берегом, в омутово непроглядной глубине затаилась недолгая июньская ночь.
А на другом, на правом берегу уже совсем светло. Солнце успело добраться туда, перемахнув с левого берега — через кусты, через Волгу, — высветило добела широкую песчаную отмель, резким тёмно-зелёным клином обозначило картофельное поле и дальше, дальше пошло — по деревенским крышам, по заборам, по огородным грядкам, к дальнему лесу.
Деревня от реки не далеко и не близко — вся на виду. На сухом песчаном угоре двенадцать домов в один ряд, стоят они ровным порядком, окнами на реку, дворами к огородам, к лесу, соблюдая почтительный интервал, и только в одном месте, поближе к правому краю — широкий просвет меж дворами. Выгон не выгон — пустота…
На это месте и стоял Иванов дом. Крепкий был дом, хоть и старый. Дед ещё строил. Позапрошлой осенью, когда Иван с мужиками разбирал его, чтобы потом по ледоставу сюда, на левый берег перевезти, Иван все брёвнышки до единого самолично топором обстукал, как папа Карло своё полено со всех сторон оглядел — гудят, как литые. Четыре бревна из нижнего венца только и выбросил — подгнили малость. Не тащить же с собой в новую жизнь это гнильё…
Минуту-другую стоит Иван у воды, спросонья пялится на противоположный берег, чего-то ждёт, о чём-то думает. Лицо у него заспанное, помятое и оттого хмурое, как будто кто-то силком поднял его с тёплой постели и погнал сюда ни свет ни заря. Он ёжится, зябко поводит плечами, часто и глубоко затягивается сигаретой. Сизоватый пугливый дымок, срываясь, тает у него за спиной.
На том берегу просыпаются рано. Вот и теперь уже кто-то громыхает вёдрами у колодца, чья-то калитка скрипнула… А вот и белая рубашка мелькнула на крыльце. Не Санька ли Сукромин покурить вышел? Ему-то чего не спится? Приглядевшись повнимательнее, понял Иван, что ошибся: нет, не Санька это, да и дом Сукроминых — следующий, с голубыми наличниками, с белыми занавесочками на окнах.
«Эти ещё дрыхнут небось, — размышляет Иван, — а может, и проснулись, да подыматься не хотят. Ва-ля-ются…»