На участке неспокойно
Шрифт:
Я сегодня совсем один.
Я по комнатам все брожу.
Все с тревогой кого-то жду.
Шаль, что нет ничего впереди. Ты любовь моя — не любовь,
Ты беда моя — не беда.
Будь ты проклято все навсегда — Если я не смогу с тобой,
Если ты не сможешь со мной, Если вынужден я страдать,
Если ты без меня будешь жить…Я хочу о любви говорить.
Я хочу о любви молчать!
Нет, это не его стихотворение. Он не мог написать так. Она хорошо знала его… Хотя… прошло столько времени! Может быть, ему удалось кое-чего
— Тебе понравилось?
— Понравилось.
— Серьезно? Я так счастлив! Во-от… Ты знаешь, я, наконец, нашел себя, — задыхающимся от волнения голосом проговорил Анатолий.
Катя спросила только затем, чтобы как-то отвлечься от навязчивых мыслей:
— Будешь воспевать любовь?
— Это же замечательно, Катенька! Мы так мало пишем о любви! Ты полистай сборники поэтов, вышед-
шие в последнее время. В них же одна тенденциозность! Это унижает человека! Наоборот, убивает в нем самое лучшее. Во-от!
— Тебе ли говорить об этом! — тяжело вздохнула Катя.
— Я — поэт! — в его голосе прозвучала открытая гордость. Он шагнул к ней, широко разведя руки.
— Не подходи!
— Брось дурить, старушка, мы же не дети.
— Не подходи!
— Ладно, поговорим вечером… Ты не расстраивайся, я не хочу тебе зла, во-от. Я приехал к тебе с чистым сердцем.
— Не нужен ты мне, Анатолий!
Она сказала не совсем уверенно. Он заметил это, и его губы скривила самодовольная усмешка. В нем появилась прежняя уверенность, и он вышел из Катиной комнаты, убежденный в том, что вечером все изменится.
Катя заметалась по комнате, как только снова осталась одна. Она проклинала себя за свою бабью ела* бость. Ей не следовало даже разговаривать с ним. «А жить? Нет, нет, ни за что на свете! Никогда, — горячо запротестовала она. — Завтра же скажу, чтобы уходил отсюда!»
Иван Никифорович поспешно поднялся, увидев Катю. Он держал в руках половник и тарелку. Рядом с ним, на тумбочке, стояла открытая кастрюля, из которой шел густой пар.
— Куда же ты, дочка? Поела бы.
— Не хочу, папа, извини, — отвернулась Катя, не выдержав обеспокоенного, вопрошающего взгляда отца. — Кушайте без меня. До свидания.
— Взяла бы чего-нибудь с собой. До вечера далеко. Проголодаешься… Ты и так уж извелась вся.
— Ничего, ничего… Спасибо.
Иван Никифорович поставил на стол тарелку и испуганно оглянулся, поражаясь наступившей глубокой тишине. Казалось, все вокруг исчезло. Остался лишь он один с половником в руке да кастрюлей, наполненной варениками.
«Была бы жива мать, она бы не допустила такого срама, — с тоской подумал Иван Никифорович. — Что я теперь буду делать с ними? По закону — надо бы, чтобы они жили. Не получилось бы и с нею так же, как со мной… Коротаю на старости лет дни один, как перст, со своими горькими думами».
Вошел Анатолий с полотенцем в руке. Он только что принял
Я хочу о любви говорить.
Я хочу о любви молчать…
Все-таки здорово сделано! Он, Анатолий Депринцев, прекрасно понимал это.
— Послушай, папаша, что я накропал.
Анатолий, как чалмой, обмотал полотенцем голову,
склонился и, приложив руки к груди, начал читать нараспев.
Иван Никифорович ничего не сказал.
— Здорово, правда?
— Занимался бы ты делом, Анатолий, — вздохнул Иван Никифорович.
— Темнота… это же шедевр, ты понимаешь? Я вложил, значит, в него всю свою душу. Увидишь, скоро весь Янгишахар заговорит обо мне.
— Разговорами сыт не будешь.
— Нет, ты неисправим, старик. Ладно, не обижайся, — снисходительно похлопал Анатолий по плечу Ивана Никифоровича. — Давай, значит, завтракать. Что там у тебя? Опять вареники?
— Вареники, — вяло отозвался Иван Никифорович.
— Катя! — закричал Анатолий. — Ка-атя-я! Иди завтракать!
— Не надорвись!
— Обиделась, значит?
— Бить тебя некому, Анатолий.
— Сейчас не те времена, папаша, во-от… Розги только в музеях встретишь. Сейчас главное — слово. Надо убедить, значит, того, кто провинился: что белое— белое, черное — черное. Понял?
— Как не понять. Скоро семьдесят, лет стукнет.
— Вот… Давай накрывай на стол. Проголодался, как волк… Катя! — снова позвал Анатолий.
— Ушла она, чего надрываешься? — недобро сверкнул глазами Иван Никифорович.
— Ушла?.. Гмм…
Анатолий прошелся по кухне и тяжело опустился на стул. Он почувствовал облегчение, постепенно переходящее в радость. Ему не придется теперь сидеть с Катей за одним столом и выслушивать ее упреки. Он может открыто смотреть на все, что ему понравится, до вечера не чувствуя ее строгого, осуждающего взгляда.
— Ты что расселся-то? — загремел посудой Иван Никифорович. — Завтракать не будешь, что ли?
— Давай, папаша, на стол все, что есть в этом доме, — соскочил Анатолий. — Я сейчас, во-от, сбегаю за вином, и мы, значит, с тобой немного попируем. Договорились?
— Никуда гы не пойдешь! — властно сказал Иван Никифорович. — Хватит, погулял в Ташкенте. Пора за ум браться. Катерина велела за тобой присмотреть.
Старик приврал: Катя ничего не говорила. Ему нужна была эта-ложь, чтобы как-то спасти семью от развала. Он около тридцати лет жил один, без жены, и пугался, думая, что такая же участь может постигнуть дочь. Легко было выйти замуж в Ташкенте, убеждал он самого себя. Здесь же, в. Янгишахаре, женихов немного. Участковый уполномоченный ему не нравился. Вообще, все работники милиции, какую бы должность они ни занимали, вызывали в нем чувство досады. «Лучше заставить дочь жить с мужем-бездельником, чем привести в дом милиционера», — думал он.