На узкой лестнице (Рассказы и повести)
Шрифт:
— Ну ты даешь… Да черт с ней, с ролью, тоже мне забота! — Владик помолчал. — Слушай, Чижик, я и раньше любил тебя, а теперь люблю еще сильнее. Ты только, знаешь, работу не бросай, там это свое… культпросвет…
— Да разве ее бросишь?
НАТАША
Когда умерла мама, Толя был в командировке. Наташа дала ему телеграмму, но приехал он только на четвертые сутки.
В эти спешные печальные дни Наташа ничего не понимала и никого не видела. И то, что не было рядом Толи, задело ее не так
— Ну, вот что, — наконец решила Наташа, когда ей надоело переставлять безделушки на книжной полке, — давай-ка собирайся, походим по улице.
На улице подморозило. Асфальт был скользкий, словно натертый мылом.
Некоторое время Толя брел следом и опять же молчал.
«Говорить разучился, — со злостью подумала Наташа. — Ха-ха, совесть проснулась. Надо же…»
И Толя заговорил.
— Ты ведешь себя, будто я в чем-то виноват перед тобой. Ты совсем не думаешь, что обстоятельства иногда бывают сильней нас.
— Да-а? — спросила Наташа тем неестественным высоким тоном, который вовсе не располагает к разговору.
— Я чувствую, с тобой сейчас говорить бесполезно. Ты — как неуправляемая ракета. Телефон мой знаешь. Звони, если понадоблюсь.
И Толя отстал.
Тихо постукивали голыми ветвями тополя, блестел асфальт, редкие машины хрустели тонким мартовским ледком. Возвращаться домой Наташе не хотелось. Она вспомнила об Ольге, с которой дружила, когда работала в цехе. Живет она недалеко, и Наташа решила заглянуть к ней на минутку. Дверь открыла Ольга.
— О-о, — сказала она. — Ну, проходи, вот кого не ожидала. Миша, иди познакомься.
Пока Наташа раздевалась, из комнаты вышел невысокий, лет сорока, мужчина в синих спортивных брюках и цветастой рубашке, полы которой были завязаны пышным узлом на животе, как это делают юноши на пляже. Миша обрадовался гостье.
Наташу проводили в комнату, усадили на диван, включили телевизор, налили три фужера шампанского.
— Ну, — сказал Миша с улыбкой, — давайте трахнем.
Все выпили, а Миша — нет. Он держал чашечку фужера в ладонях, словно согревал ее. Наташе стало неудобно, она посмотрела на Ольгу.
— Ты его должна уговорить выпить, — ответила та, — а он будет отказываться. Он у меня пить бросил, но любит, когда его уговаривают. Такой озорник…
Черная Мишина челочка аж искорками пошла от удовольствия. Он потупился и засопел, как ребенок.
Наташа вспомнила поникшего, бредущего следом Толю и подумала, как противен бывает человек, когда он чувствует потребность оправдаться и не может.
А Миша тем временем незаметно передвинулся к пианино и, то заглядывая в ноты, то подмигивая дамам, стал выстукивать «Летку-енку». И Ольга откровенно любовалась мужем.
А Наташе захотелось разреветься — как все хорошо
Когда Наташа уходила, Миша вызвался проводить ее.
Шли они рядом, и Наташа отметила — рост у них одинаковый. И совсем не похоже, что Миша почти вдвое старше ее. Бывают же счастливые люди, которые выглядят на сколько хотят.
— Вы сегодня что-то грустная. Можно, я буду звать вас Наташенькой?
— Конечно, можно. Радости мало в жизни. И еще с работой что-то не клеится.
— Я очень хорошо понимаю вас, Наташенька. Я сам часто испытываю подобные неудобства. Начальник у меня — вошь, по сути дела, а туда же, грызет. Бывает ощущение, будто ходишь на цыпочках, а это знаете как тяжело, до инфаркта один шаг. Так что крепитесь, Наташенька.
И он прикоснулся к ее руке.
Когда автобус тронулся, Наташа видела, как Миша сделал несколько скачков вослед…
Утром Наташа, едва пришла на работу, сразу наткнулась на Гену Лапшина — замсекретаря комитета комсомола завода, своего начальника.
Хмуро взглянув на темные круги под глазами Наташи, Гена Лапшин сказал:
— Тебе вчера русским языком было сказано — сдать отчет в райком. Ты и этого не смогла.
И прошел мимо, в свой кабинет. Наташа следом.
— Вчера не было двух комсоргов.
— Ну и что, без них нельзя?
— Сам же знаешь, что нельзя. Ну ты даешь… Слушай, Гена, надоел мне твой канительный характер… Отпусти в цех. Не отпустишь — так уйду.
И хлопнула дверью.
Наташа пошла к своему стальному сейфу, в свою комнатушку, к письменному столику, к узкому высокому окну, из которого была видна вечно пустынная полоса асфальта и глухая кирпичная стена с тремя белыми буквами «ить» — полностью это означало: «Не курить».
«А Толя говорит, что во всем виновата только сама. Научилась говорить».
Наташа защелкнула замок на двери и заплакала.
Возвращаясь с работы, Наташа купила пузырек валерьянки и таблетки валидола. Сердце не болело, но она стала постоянно чувствовать, что сердце есть.
В поликлинику обратиться все же пришлось, как ни убеждала себя Наташа, что нездоровье временно, от нервов, и скоро пройдет. Не проходило.
В больницу ее положили с другим заболеванием, которое к сердцу и нервам никакого отношения не имело. Врачи сказали: ничего страшного, но полежать придется. Назначили микстуры и уколы. Но главное, сказали, конечно, спокойствие. А какое спокойствие может быть в больнице, в общей палате, где каждый страдает на виду.
Первые дни Наташа разглядывала рыжие разводы на потолке. Если долго смотреть на бесформенное пятно, оно принимает определенную форму, например, мужской головы, и видна густая шевелюра, и горбатый грузинский нос, и крутые надбровья… Это как-то развлекало, потому что в общих разговорах Наташа не участвовала, на вопросы отвечала односложно, и от нее быстро отстали палатные говоруньи.
Очень скоро Наташа поняла, что в больнице приходят самые тяжелые мысли. Ко всему прочему, она никак не могла успокоиться, что, ложась в больницу, не подала заявления о переводе на старое место. В цех!