На узкой лестнице (Рассказы и повести)
Шрифт:
А шесть лет разницы — вполне нормально. А Толя — это ненадежно. Это каждому ясно, что совсем ненадежно. Надо же, ни разу не пришел…»
Как-то Миша сказал:
— Всю жизнь, Наташенька, я искал, ну, как сказать тебе… девушку… на которую можно было бы опереться, которой я мог бы уткнуться в грудь и всплакнуть. Но найти эту, как ее, девушку никак не мог. Все они, которые встречались в моей судьбе, сами стояли на земле не твердо, сами нуждались в поддержке, им самим бы кому поплакаться. И вдруг встречаю тебя.
Наташа слушала Мишу, разглядывала
А перед самой выпиской Миша заявил, и вид у него был торжественный, и голос хрипловатый:
— Что меня связывало с женой, Наташенька, это сынишка. Авось, думал, оправдаются в нем мои несбыточные надежды. Сынишка сейчас подрос, на ногах крепко стоит, в пятый класс перешел. В какой-то степени я о нем позаботился…
Наташа ничего не ответила. Наташа кивнула.
О том, что ребенок останется без отца, Наташа как-то не думала, хватало своих собственных переживаний. Что тут особенного — ну, переехал отец на другую улицу, в другой дом… Много ли это меняет? Не в другой же город. Сколько угодно растет без отцов. И она вот осталась без мамы… Миша человек порядочный, он будет навещать сына, приносить ему подарки, гулять с ним.
Из таких мальчиков крепыши вырастают — всем на зависть…
Самое главное, конечно, Мишин возраст. Но она найдет в себе силы не замечать насмешливых взглядов, она все больше понимает, что это от зависти.
Из больницы ее выписали в середине апреля. Шла она домой и на руке несла ненужное теперь пальто. Ярко светило солнце, Наташа щурилась и вспоминала, где у нее лежат темные очки. Из первого же автомата позвонила в комитет Гене Лапшину.
— Приходи, — сказал Гена. — Возьмем шампанского и достойно, на высоком уровне, проводим тебя в цех на прежнее место.
— Спасибо, — сказала Наташа, и ей захотелось обнять и расцеловать Гену.
Как чудненько все складывается. Снова будет у нее свое место за конвейером. Будет она закручивать три болтика. Закрутит — возьмет следующую деталь. И у этой закрутит… и у этой… и так до бесконечности… И жизнь снова наполнится смыслом.
Вечером неожиданно, как снег на голову, свалился Толя. К своему ужасу, Наташа почувствовала, как словно бы остановилось сердце и прекратилось дыхание. Чтобы не упасть, она вцепилась в дверной косяк.
— Здравствуй, — сказал Толя и шагнул в комнату.
Наташа пискнула, протестуя, или ей показалось, что она пискнула.
— Я слышал, — сказал Толя, — к тебе какой-то другой привязался. Совсем ни к чему.
— Ну, знаешь, это тебя не касается.
— Касается, — сказал Толя, — самым прямым образом касается. Ты вот что — не суетись, сядь-ка к столу, давай поговорим.
Толя снял пиджак, повесил его на гвоздик у двери, как он это делал всегда.
Наташа села покорно к столу, и не проходило ее оцепенение, и продолжало бешено биться
Когда в оговоренный час задребезжал звонок, сообщая о приходе Миши, дверь открыл Анатолий.
Миша целую минуту оторопело смотрел в жесткие глаза молодого человека, потом, заливаясь краснотой, хихикнул, погладил свою седеющую челку.
— Извините, пожалуйста, — сказал он. — Я тут мандаринчиков принес.
ШАР ГОЛУБОЙ
Автобус притормозил на моем перекрестке. Я крикнул всем: «Счастливо оставаться!» и выпрыгнул на асфальт. Неожиданно вместе со мной выпрыгнул художник Слепцов. Я видел его картины в музее, но лично мы знакомы не были. И в этой дурацкой поездке — обязательная экскурсия творческого актива на пригородную свиноферму — тоже не познакомились. В Слепцова бульдожьей хваткой вцепился наш известный поэт, наверное, просил что-нибудь выделить для своей новой квартиры.
Слепцов был хорошо известен, и не только в области, поэтому, я полагал, жить он должен в центре, где особенно красочны витрины магазинов, от уличного людского потока веет большей интеллигентностью; и, самое главное, рядом Волга, вдохновительница всех работ Слепцова. Уж если не ему жить в центре, то кому же?
Но, оказывается, нет! Никакого центра. Мы были соседями, и наши блочные пятиэтажки образца пятидесятых годов скрывались за широкими спинами юных двенадцатиэтажных.
И вот мы оказались лицом к лицу, стояли в одной луже, образованной поливальной машиной, и говорили друг другу хорошие слова.
Никита Иванович, это я понял сразу же, домой не спешил, и я предложил зайти ко мне.
— Ну вот еще! Последнее дело сидеть в квартире. Надо либо гулять, либо работать. Впрочем, если хотите, у меня мастерская рядом.
Заметив мое удивление — все мастерские, насколько я знал, опять же были в центре, в красивом желтом доме с лепными украшениями, большими окнами — пояснил:
— На чердаке соседнего дома. Сам построил к даже справку получил. Разрешающую. Так-то!
Странным голосом сказал он об этом, непонятным — то ли торжествующим, то ли злорадным. Взглянул на его лицо, оно было непроницаемым; глубокая складка на щеке, плотно сжатые губы, голубые глаза, зоркие, и почему-то такое ощущение — немигающие.
Говорил Слепцов неторопливо. Создавалось впечатление: либо он с таким трудом подбирает слова, или же припоминает готовый, множество раз продуманный текст.
Слепцов шел шага на три впереди. Несмотря на установившиеся ясные дни и распрекрасные обещания синоптиков, он был в сапогах, толстом пиджаке. На голове шапочка с большим козырьком, такие носят на пляже, но у Слепцова она была сшита из брезента. Такую добротную вещь можно передавать по наследству. В руках у него была жесткая папка с тесемками. На протяжении всей экскурсии Никита Иванович все рисовал и рисовал, наверное, подряд, что попадалось на глаза. Это выглядело даже нарочитым: будто бы преподает окружающим трудолюбие и прилежание.