На всех дорогах мгла

Накул Александр

– Получается, растет в людях сознательность…

– …заполняя место ума. Но лучше, конечно, давать объявления коммерческие. Потому что с этих денег мы зарплату получаем. Рекламировать какие-нибудь компьютеры «Дайнова».

– Название в честь жены владельца фирмы?

– Нет, в честь древнего племени, которое затерялось на страницах истории за седьмой класс. Видимо, созданы по ведическим технологиям древних балтов. Хотя, я думаю, просто перепродажа. У нас сейчас почти все перепродажа. Прошли те времена, когда на «Интеграле» кланы спектрума шлепали. Даже это оказалось невыгодно, и теперь там вместо производства – высокотехнологичные руины, не хуже чем на питерском «Красном Треугольнике».

Можно фильм про ядерную войну снимать. Почему-то забросить и забыть оказалось выгоднее любого производства. Ума не приложу, как это может работать.

– Как ужасно, наверное, удерживать в голове подобную дрянь!

– Это как прививка, – почти с гордостью произнес Черский. – В небольших дозах это действует как лекарство. Напоминает организму, как плохо бывает и от чего. Держу в голове капельки яда, чтобы не отравиться, даже если меня в него с головой окунут.

– Это у вас, – Нэнэ запнулась, не решаясь произнести опасные слова, – после войны такая устойчивость?

3. В темную даль

Темно-синий зимний вечер за стеклянными стенами блинной забегаловки делался все чернее. А здесь, внутри, было тепло и по-своему уютно.

Плита с огромными железными дисками, за которыми копошилась почти незаметная хозяйка в пестро-красном фартуке, была тоже отгорожена стеклом и казалась чем-то снаружи. Так что Черский и круглолицая Нэнэ жевали блины наедине и неторопливо, как если бы у них тут было свидание…

Стекляшка стояла здесь еще с советских времен, в 70-е такой бюджетный футуризм был в большой моде. Раньше здесь была чебуречная, и то, что пережаренные, комом встававшие в животе чебуреки с неизвестным науке фаршем сменились, может быть, простыми, но нежными блинчиками, было что-то светлое из новых времен. В таком месте можно было даже поверить, что где-то там, впереди, на самом горизонте, теплится просвет, за которым – другое будущее.

Но это не приносило облегчения. Недавние схватка и отблеск уличного фонаря на лезвии ножа все еще стояли у них перед глазами.

И, словно далекая грозовая туча, чернела память о далекой войне.

– Я был в Афганистане, но это не главное в моей жизни, – ответил Черский. – Нет в этом ничего особенного, нас таких десятки тысяч. Я уже и не помню, что там чувствовал, как это все проживал. Можно сказать, что я всю жизнь жил так, как считаю нужным. Потом оказался на войне и действовал там так, как привык. Иногда это приносило пользу, иногда вред, а много для каких случаев я и сам не знаю, чем все закончилось. Потом я снова оказался в мирной жизни и продолжаю жить как привык. Вот и сейчас действовал как привык, а война тут ни при чем. Не было бы войны – все равно я бы то же самое сделал. Понимаю, что выглядит необычно. Но это потому, что у меня военное образование.

– По тебе видно.

– По мне еще не видно. Вот был у нас полковник, сирота, он с десяти лет в Суворовском училище. Никакой другой жизни вообще не видел. Вот у него была закваска, какая мне и не снилась. У меня среди преподов были боевые офицеры, но даже близко похожих на него не было. Ни разу не слышал, чтобы он даже голос повысил. Просто прибывал в расположение части – и это было достаточно. Не знаю насчет боеспособности, но порядок у него стоял такой, что моджахеды даже сунуться боялись.

– Не думаю, что смогла бы подружиться с таким человеком. Но интервью взять было бы интересно.

– Я бы и сам его взял, но он где-то в Подмосковье сейчас живет, все контакты потерялись. Даже не в курсе, вышел ли он в отставку.

– Если для тебя это важно, – Нэнэ опустила глаза, – то я сама не знаю, что об этом думать. Войны я боюсь, наверное, как все женщины.

Черский

почувствовал, что слова опять подкатили к горлу. Наверное, из-за этого он и пошел в журналисты – потому что надо было куда-то девать эти слова, которые сразу шли абзацами и колонками.

Он надеялся, что рано или поздно научится производить слова под любую заданную тему, будет с ходу писать когда угодно и о чем угодно. Этого пока не произошло. Слова лились по любому проблемному поводу – но опусы неинтересные, вроде этого, про бомжей, приходилось писать по предложению за раз.

– Я не слышу никакой разницы мнений, – заговорил он. – Сейчас про Афганскую войну все говорят примерно одно и то же: и популярные московские журналы, где много глянца и дорогих шлюх, и наши местные дурачки вроде Баковича, и даже наш бесконечно далекий Съезд народных депутатов в своих важнейших резолюциях. Знать бы, откуда такое единомыслие нарисовалось, кто это придумал, а потом им в головы вколотил… Все говорят одно и то же: якобы плохие старики из политбюро втравили хороших молодых парней в плохое дело. Вот и наделали парни некоторых безобразий. Хорошая схема, соглашусь. Нам, тем, кто там служил, она очень хорошо лижет где надо и отпускает все неизбежные грехи. Но я осмеливаюсь пользоваться своей головой, понимаешь? Я говорю это трезвым, и потому можешь быть уверена в моем спокойствии: я просто осмеливаюсь пользоваться своей головой. Мои глаза видели, мое сердце чувствовало, а мои мозги запомнили совсем другое: может быть, плохие старики пытались руками не очень хороших парней сделать в общем-то не такое и плохое дело? Может, и не надо было страну этим моджахедам отдавать вместе с жителями?

– И осталась обида, что дело провалилось?

– Все намного хуже: осталось непонимание, чем вообще дело закончилось. В Великую Отечественную за десять дней, когда освобождали Минск, мы потеряли пятнадцать тысяч человек – и считается, что это было немного. В Афганистане мы потеряли примерно столько же за десять лет – и считается, что это кошмар. А сколько сейчас во всяких разборках гибнет, мы вообще не знаем. Но я уверен, что убитых никак не меньше и никому до этого нет дела. А между прочим, я знаю майора – кстати, служил у того самого полковника, про которого я говорил, – который получил героя за то, что у него в личном составе было ноль потерь за весь срок прохождения службы.

– Такое действительно достойно награды.

– Очень часто эту награду не дают получить сами подчиненные. Гибнут по собственной глупости и хоть им кол на голове теши! Ну вот что ты будешь делать, если десантура любит от трассирующих прикуривать?

– Это как? Стреляют трассирующей прямо по кончику сигареты?

– Такое было бы безопасней… Берется патрон, вытаскивается пуля, порох высыпается, а потом суют туда, наоборот, трассирующую. И если надо прикурить, кладут патрон на землю и камнем по нему. Потом от этого фейерверка прикуривают, пока не догорел. Красиво… А потом кто-то обязательная перепутает и сунет под камень МДЗ, красненькую такую.

– Что такое МДЗ?

– Разрывная, мгновенного действия, зажигательная.

– Ой-ой…

– Угу! Один удар камнем – и всему отряду, считай, дал прикурить. Руки уже нет, головы иногда тоже. Вот тебе и двухсотый, и даже не в бою. Попутно происходит демаскировка оперативной группы…

– Да, дурость – оружие страшное, – Нэнэ поежилась и опять посмотрела в теперь уже опустевшую тарелку.

– Вот говорят, что главное – человек, – продолжал Черский. – Что ничего не надо – ни коммунизма, ни патриотизма, ни религии какой-нибудь. Просто надо верить в человека и заботиться о нем. Но что ты будешь делать, если этот человек – сам себе враг? Если не желает он о себе заботиться?