На задворках "России"

Яковлев Сергей Сергеевич

Как я догадываюсь, секретарше хотелось, чтобы я донес о происшедшем Залыги­ну и дал поступку Кублановского соответствующую оценку. Не дождалась. Пришлось действовать самой.

Через несколько дней она приболела. Звонит мне из дома, справляется о делах.

— Болейте себе спокойно, здесь все тихо! — легкомысленно заявляю я.

— Какое там тихо! Сергей Павлович отменил покупку вина! Запретил Василию Васильевичу давать Кублановскому машину! Я же ему пообещала — в каком я теперь положении?

— Не надо было впутывать в эти пустяки Сергея Павловича, — мягко укоряю ее.

— Вот и я говорю! Сделали бы тихо,

Ваня бы отвез в прачечную сумки Кубланов­ского, и все. А теперь Василий Васильевич уперся и не дает!

Иду к Спасскому:

— Что за история?

— Мне позвонил Сергей Павлович и категорически запретил давать машину Кублановскому. Кто-то ему накапал. А что я теперь могу? Не могу же я ослушаться Сергея Павловича?..

Уж не знаю, секретарша ли сеяла панику своими рассказами, или Залыгин сам в воображении себя растравлял, но только нервничал и переживал он по причине сво­его бездействия очень сильно, а это неизбежно вносило суматоху в редакционную жизнь. Однажды у кого-то возникла идея, чтобы главный редактор проводил редкол­легии из Переделкина по селектору, присутствовал на них, так сказать, заочно. Засу­етился Спасский, подключили к делу услужливого Коробейникова, куплен был аппа­рат, установлен... Не прижилось: Залыгин слышал плохо, по многу раз переспраши­вал; говорить специально для него, его не видя, для всех было неловко. А вот иронии и шуток по поводу методов залыгинского руководства журналом прибавилось.

Возмущаться стал даже Чухонцев, всегда относившийся к Залыгину почтительно. Появляясь в редакции раз или два в неделю, ворчал:

— Ситуация становится просто неприличной. Об этом вся Москва говорит.

Обращался чаще к Розе Всеволодовне, "нашей пионервожатой", как звала ее по­мощница Чухонцева Марина Борщевская, иногда ко мне. Когда я спрашивал, что он предлагает, недовольно отмалчивался.

Тогда или чуть позже, не помню точно, Василевский зашел ко мне в кабинет, плот­но затворил за собой дверь и сказал негромко:

— Сочинения Сергея Павловича для журнала — большая проблема.

Расчет был на солидарность: все знали, что к первым вариантам залыгинских ру­кописей у меня, как и у других редакторов, было немало претензий. Это входило в творческий процесс Сергея Павловича, планировалось им: показать кому-нибудь го­рячий черновой вариант, набить шишки и тут же снова засесть, все переделать по-своему, и еще раз, и еще... Никакой "проблемы" для журнала я в этом не видел. И в любом случае Василевскому не нравилось совсем не то, что иногда смущало в окон­чательной редакции меня.

(С уходом Залыгина из редакции его сочинения странным образом перестали быть для Василевского и компании "про­блемой. Напротив, выпрашивали что угодно, только бы засветить имя Сергея Павловича на страницах журнала. И старик, воспользовавшись этим, пошутил: напечатал в "Новом мире" рассказ про то, как его ... травили в "Новом мире". Подробнее об этом можно прочесть в моей рецензии на рассказ Залыгина "После инфаркта" ("Нева", 2000, N 1.)

— Вы хоть не говорите этого при Розе Всеволодовне! — Вот все, что я мог (вполне искренне) посоветовать Василевскому.

— Я знаю...

У той — новые хлопоты: Залыгин надиктовывает ей по телефону, она печатает на машинке, читает ему, вносит поправки, перепечатывает... В течение нескольких дней — в нервно-приподнятом настроении. Что-то готовится! На

носу очередное за­седание редколлегии, и в самый его день, за полчаса до общего сбора, Роза Всеволо­довна меня огорошивает:

— В конце дадите мне слово, я зачитаю от имени Сергея Павловича его послание.

И зачитывает. В послании — о том, что за время болезни главного редактора, насколько ему стало известно, упала трудовая дисциплина, творческие сотрудники относятся к журналу спустя рукава, на работу ходят нерегулярно; есть такие, кото­рые и журнала-то своего не читают; мне с Василевским упрек — не следим за поряд­ком; давно пора повесить на дверях отделов таблички с указанием часов приема по­сетителей и т. п. Распустились, слишком хорошо и вольготно живем. Пора увольнять бездельников. Но ничего, скоро он, Залыгин, вернется на рабочее место, и тогда всем достанется на орехи.

Угроза вроде шутливая, да и сам тон послания по-стариковски мелочный и достаточно невинный, обнаруживает понятное желание просто напомнить о себе (можно подумать, что до болезни Залыгина тот же Чухонцев, например, появлялся на работе чаще или существовали когда-нибудь в редакции часы приема!), но слишком все нео­жиданно, и от этого как-то не по себе. Даже мне.

— Ну, все! — безапелляционно закончила чтение секретарша, прихлопнув листок ладошкой. — Расходимся!

— Это надо переварить, — возражаю я со своего председательского места.

Все будто этого и ждали.

— Когда заходит разговор о присутственных днях, журнал можно закрывать! — вскипает Чухонцев, это для него самое больное. — Сокращать надо обслугу, а не твор­ческий состав!

— Кто-то на нас стучит! — Роднянская ...

Только остаемся с Розой Всеволодовной наедине — она на меня набрасывается:

— Вам же Сергей Павлович говорил, чтобы закончить сразу, без обсуждений!

— Во-первых, никто мне ничего не говорил. Хотя бы текст показали, тогда я по­старался бы Залыгина кое от чего предостеречь. Во-вторых, лучше сразу выпустить пар, чем после по коридорам и углам будут нас склонять.

— Теперь они уверены, что я на них стучу!

Трудный и рискованный диалог с мучительным подбором эпитетов:

— Роза Всеволодовна, вы опытный...

— Что вы, Сережа, какой у меня опыт!

— ...аппаратный...

— Вот уж никогда!

— ...работник. И вы прекрасно видите, сколько сил у меня уходит на то, чтоы вести журнал. Пока мне это кое-как удается, но если все будут только мешать, гнуть свою линию, то я не поручусь, что Сергей Павлович не вернется к разбитому коры­ту...

— Сережа, он не вернется!

— Как?..

— Я ведь делаю все это, чтобы хоть как-то поднять ему настроение, создать для него видимость того, что он нами руководит. Сергей Павлович десяти шагов пройти не может! Он у себя даже во дворик не выходит, потому что ему потом по лестнице не подняться! Я говорила с его женой, Любовью Сергеевной. Он никогда больше не по­явится в редакции...

Снова и снова ее длинные беседы с ним по утрам по телефону. Думаю, он уже не представлял себе жизни без этих разговоров, они придавали ему необходимый заряд бодрости, служили своеобразным наркотиком. А она, когда случались у Залыгина дни полегче и он мог шутить, звенящим от радости голосом с его слов всем подряд пере­сказывала, как Сергей Павлович беседует дома со своим правнуком Данилой: