На заре земли русской
Шрифт:
Всеслав не отвечал. Приглядевшись, Злата увидела, что он уснул, уронив голову на руки, сжатые замком. Тихонько улыбнувшись, она вышла и притворила дверь.
О том она никому не говорила, даже Димитрию, пока с ним было всё в порядке, даже самой себе боялась откровенно признаться, что с самой первой встречи что-то случилось, пронеслась между нею и Всеславом какая-то искра, и эта искра теперь скоро разгоралась в большой и жаркий костёр. Ни дня не проходило без того, чтобы не думала девушка о нём, не вспоминала его со старательно скрываемой улыбкою. Ночами черты лица его, всегда серьёзного и будто бы отстранённого, стояли перед её задумчивым взглядом: пристально смотрящие серые
Когда она зашла поутру в светлицу, куда принесли её теперешнего подопечного, Всеслава там уже не было: верно, он ушёл с рассветом. Быстро осмотрев Димитрия, она не без радости отметила, что жара у него нет; прошлую и позапрошлую ночь он спал спокойно, и теперь была надежда, что он пойдёт на поправку. Осторожно, чтобы не разбудить его, Злата приподняла его подушки так, чтобы он принял полусидячее положение, и стянула старую повязку с раны. Конечно, совсем незаметно это сделать не удалось, и Димитрий приоткрыл глаза. Злата улыбнулась ему ласково.
– Ты… – прошептал юноша, слегка сжимая руку девушки. – Это была ты…
– Молчи! – ответила Злата отчего-то таким же шёпотом, высвободив руку и приложив палец к воспалённым, искусанным губам Димитрия. – Тебе нельзя тревожиться. Всё хорошо, Господь миловал, скоро тебе станет лучше.
Молодой человек снова закрыл глаза и уж больше ни о чём не спрашивал. Наложив новую, чистую повязку на рану его и поставив рядом на полу кувшин с водой, Злата так же тихо поднялась и ушла.
Она шла, не думая о своём пути, куда ноги несли её, и не удивилась, когда обнаружила, что давно миновала черту города и стоит на берегу Двины. Сколько раз приходила она сюда, и в радости, и в горе! Когда умерла мать, Злате было всего восемь солнцеворотов. Она её почти совсем не помнила, в памяти сохранились тёплые руки, синие глаза, смотревшие всегда ласково и по-доброму. Когда её не стало, батюшка сильно изменился, словно весь мир винил в том, что забрал Бог к себе жену его Анну. Злата с невольною улыбкой вспомнила, что, когда её крестили, ей было даровано как раз имя матушки во Христе. После смерти той отец, выбравший остаться в языческой вере, не единожды называл дочь именем покойной матери, а после хмурился, бормоча непонятные извинения. Даже будучи взрослой, Злата не очень любила его и иногда боялась. В этом она и Димитрий имели что-то общее – выросшие без материнской любви и ласки, оба сохранили в своих сердцах добро, хоть и жизнь их проходила почти в одиночестве.
Суеверной девушке казалось, что река сможет забрать её печаль и унести на своих волнах подальше от неё. Река была для всех особенным символом — покровительства, защиты, умиротворения. Некрещённые обращались за помощью именно к реке, христиане, всё ещё не оставившие совсем некоторые особенно крепкие верования, — тоже, и потому Злата не удивилась, увидев на берегу Всеслава. Он стоял спиной к ней, скрестив руки на груди, и слегка щурился от солнца, задумчиво глядя в бесконечную даль.
– Я знал, что ты придёшь, – сказал тихо князь, не оборачиваясь, когда девушка подошла ближе. – Отчего-то чувствовал.
Злата смущённо улыбнулась. Она ждала, что он посмотрит на неё, что ответная улыбка тронет его губы, но он даже не повернулся к ней.
– Митя сим утром пришёл в себя, – слегка дрогнул голос Златы, когда она заговорила снова. – Скоро он и вовсе
– Слава богу, – Всеслав осенил себя крестным знамением. – Господь услышал молитвы.
– Господь милостив к тем, кто верит, – смиренно ответила Злата, и снова наступила тишина – только тихий плеск тёмных волн нарушал её.
И тем утром, и ранее, и после этого разговора бесчисленное количество раз князь Всеслав задумывался о вере – об истинной вере. Ладно ли он поступил, что позволил людям своим обращаться в христианство по желанию? Конечно, его послушали, и большая часть приняла крещение и веру православную, но остались и те, кому иная вера, старая, оставалась ближе. Не секретом было для Всеслава, что где-то за чертою города в глубине леса стоит небольшой пантеон языческих богов с Перуном во главе, что ходят на то место кланяться некоторые люди, отказавшиеся от нововведения и общего порядка. Относились к ним не хорошо и не худо: не уважали особенно, но и не преследовали. Может быть, оттого и не нравился князю Всеволоду Полоцк – оттого, что Бог не полностью подчинил себе этот удельный городок?
Когда Всеслав возвращался к себе, в голову его пришла неожиданная мысль. Накануне Богдан, гонец из Киева, привёз ему грамоту от князя Изяслава Ярославича, в которой тот требовал, чтобы князь Полоцкий явился к нему в стольный город при первой возможности, по первому зову. Ехать в Киев не особенно хотелось, и Всеслав под любым предлогом оттягивал эту поездку, откладывал. Мало того, что восемь ночей терять задаром – четыре туда да ещё четыре обратно, и то если поторопиться, – неизвестно было, чего ждать от Изяслава.
Стук в дверь нарушил уединение Всеслава. Гадая, кого же принесло к нему без предупреждения, он дал разрешение войти. Дверь с негромким скрипом отворилась, и на пороге появился Переяславский, о коем как раз намедни думал Всеслав.
– Отпусти меня, князь, – тихо сказал Всеволод, входя в светлицу и в нерешительности останавливаясь на пороге. Вспомнил он, как не столь давно заходил сюда без опаски, с гордо поднятой головой. Мог спорить с хозяином, отстаивать свою точку зрения, советоваться с ним, а теперь боялся только одного слова его, словно зверь какой. Правду говорят, сделай человека рабом – он им и останется на всю жизнь. Есть люди, которые не ломаются, но их мало, и Всеволод всю свою жизнь боялся не оказаться в их числе.
Всеслав молчал, смотрел в окно, прислонившись плечом к стене, и теребил серебряную пуговицу на плаще.
– Не могу я здесь, пойми, мне в свой удел воротиться надо!
Всеслав подошёл к нему почти вплотную, глянул на него холодно, будто стальным клинком по его телу провёл. Сжался внутренне Всеволод под этим ледяным, пристальным взглядом. Он почти впервые признался себе в том, что побаивается его – недаром ходили слухи, что он чародей, или, ещё того лучше, оборотень. Переяславскому даже показалось, что в гневе и в радости Всеслав совершенно разный, будто два человека. Что-то такое было в выражении его лица, скорее приятного, нежели красивого, что-то крылось в его глубоких, всегда задумчивых серых глазах, ведомое одному ему. Наконец Всеслав ответил:
– Не держу я тебя, – и снова стало тихо. Всеволод не мог поверить своим ушам: шутит Полоцкий? Что это – недальновидность? Благородство? Настолько сильное презрение, что даже как пленника его держать у себя не хочет?
– Поезжай, – повторил Всеслав. – Димитрий… Нет, не он, Алексей выведет тебе твоего коня.
Что-то горькое, печальное промелькнуло в голосе его, когда он вспомнил о своём служке. Всеволод сделал вид, что не заметил – расспрашивать не решился – а более и говорить было не о чем.