Начало
Шрифт:
Раздражение Марии Серафимовны рождает во мне ответное раздражение, и я теряю контроль над собой и своими словами.
— Вы правы, — говорю я, — я не ваш. И я доволен, что не ваш, если за этими словами стоите вы, Мария Серафимовна… И, между прочим, мне тоже, как и вам, кое-что кажется… Например, то, что на некоторых ваших уроках, если чуть перефразировать выражение Белл Кауфман, мы пытаемся по вашей воле двигаться вниз по ведущей вверх лестнице. Мне это не особенно нравится. Я слишком ценю время, чтобы расходовать его в ущерб самому себе. Впрочем, простите… я не уверен,
В классе ужасная тишина. Такая тишина, что могут лопнуть барабанные перепонки. Наконец, она взрывается сдавленным, задыхающимся голосом Марии Серафимовны:
— Как вы смеете! Вы… говорить мне такое!
— Я сказал, что думал.
— Вон из класса! Вон сию минуту!
Столкновение с Марией Серафимовной не вызывает во мне угрызений совести. Героем, впрочем, я тоже себя не чувствую. Какое-то вялое, серое безразличие. Оно продолжается до конца занятий. И когда после звонка с последнего урока ко мне подходит Мария Серафимовна и, не глядя на меня, сообщает, что со мной хочет побеседовать директор, я не удивляюсь столь высокой чести — мне все равно.
Витек, сопровождающий, как тень, каждый мой шаг после происшедшего, глядит на меня как на приговоренного к смерти.
— Я подожду тебя, — говорит он.
— Нет, — говорю я. — Сегодня мне надо быть в городе, и я не пойду домой. Захвати мою сумку и скажи нашим, что задержусь. Пусть не беспокоятся.
Я жду, когда Витек с двумя сумками (одна через плечо, другая — в руке) скроется за поворотом коридора и иду в кабинет директора. Отворяю обитую черным дерматином дверь (в школе в ходу выражение — «побывать за черной дверью»). Василий Матвеевич, наш главнокомандующий, как мы его зовем, сидит за столом. Коренастый, грузный, с маленькими, острыми глазами, он, увидев меня, откидывается на скрипнувшую от тяжести его тела спинку стула.
— Ага, возмутитель спокойствия явился, — густым басом встречает он меня. — Ну, ну… проходи. Ужасно люблю потолковать с хулиганами. Все-таки хулиганы, что бы о них ни говорили, — личности. Правда, зачастую, весьма сомнительного достоинства.
Василий Матвеевич, в отличие от других учителей, обращается к ученикам на «ты», и это, между прочим, значительно приятнее слышать, чем незаслуженное, а потому в чем-то фальшивое «вы».
Я приближаюсь к столу, сажусь. С Василием Матвеевичем надо держать ухо востро. Среди учеников о нем ходят легенды. Говорят, не нашелся еще человек, который бы сумел угадать, какой номер он может выкинуть в том или ином случае, настолько непривычно, непредсказуемо, неподобающе своему высокому положению он умеет вести себя.
— Так что же, рассказывай, что натворил, — говорит Василий Матвеевич, оглядывая меня своими острыми маленькими глазками.
— Что рассказывать? Мария Серафимовна вам уже все рассказала.
— И ты согласен с тем, что она о тебе говорила?
— Я не знаю, что она говорила. Но думаю, что не согласен.
— Я тоже так думаю, — голос директора теряет первоначальную насмешливость, становится доверительно серьезным. — Поэтому и хочу послушать тебя.
— Мне
— Не можно, а нужно, — поправляет меня Василий Матвеевич. — В противном случае разговор наш станет бессмысленным.
Я рассказываю о своем отношении к Марии Серафимовне, о сегодняшнем уроке литературы. Говорю, кажется, слишком обнаженно и горячо, но уже не хочу сдерживать себя. А когда умолкаю, мне становится неловко, что я везде, судя по моим словам, оказался прав, а ведь это не совсем так, иначе почему мне, как и прежде, неприятно и тяжело. Да и бываем ли мы когда-нибудь правы до конца, до последней черточки? Но все-таки я говорю Василию Матвеевичу, как бы еще раз подчеркивая, с особым значением:
— Наверно, я был недостаточно почтителен к Марии Серафимовне. Но я сказал правду. Имею я право говорить правду?
— Конечно же, имеешь. Даже обязан это делать, если ты честный человек, — говорит Василий Матвеевич, — но суть в том, Сергей, что правду надо уметь говорить. И это вовсе не так просто, как кажется. Кроме мужества и нахальства — ум и осторожность нужны.
Василий Матвеевич встречает мой вопрошающий, удивленный взгляд. Тихо, ровно говорит:
— Вот ты перед всем классом заявил учителю, классному руководителю, что на ее уроках вы движетесь вниз по ведущей вверх лестнице. Ты понимаешь, что означает твое заявление?
Я молчу.
— Оно означает, что Мария Серафимовна не только ничего не дает классу, но и вредит ему, — продолжает Василий Матвеевич. — Хуже, страшнее обвинения для учителя быть не может. Вдумайся в это. Может быть, в данный момент это и правда по отношению к тебе или еще кому-то, но по отношению ко всему классу… Ты уверен, что это так? Я, например, не уверен. Даже больше — уверен, что вовсе не так. И далее… Что я должен сказать о тебе после твоего поступка? Что ты наглец? Хам? Это правда? Думаю, что тоже нет. Наглецы и хамы, как правило, трусы, такое они только исподтишка могут сделать, когда уверены, что безнаказанными останутся…
Маленькие, точно заостренные глаза Василия Матвеевича затуманиваются влажным блеском.
— Правда, дорогой Сергей, требует бережного обращения, — голос его по-прежнему ровен и тих, — а если она сказана мимоходом, ради собственного утверждения или со зла, в припадке никому не нужной откровенности — это не настоящая правда. Скорее, это ложь, жестокая ложь, умело, убедительно замаскированная под правду… Ты уж извини меня за слишком высокий стиль.
Василий Матвеевич умолкает на некоторое время, отведя в сторону тревожившие меня глаза.
— Не возражаешь, если я задам тебе несколько вопросов? — говорит он, и не дождавшись моего ответа (вполне понятно, каким бы он был), спрашивает: — Ты много читаешь?
— Раньше — да. Сейчас — меньше.
— Времени не хватает?
— И времени, и книг… хороших. Их ведь все меньше остается — круг постепенно сужается. Да и доставать труднее становится.
— Понимаю, — поддерживает меня Василий Матвеевич и продолжает спрашивать: — Какая из последних книг произвела на тебя особое впечатление?