Начиналась жизнь

Сито Файвл Соломонович

Город, где мы теперь осели, очень большой. Все наше местечко могло бы уместиться здесь на одной уличке. Но разве в городе мы живем? Мы живем у черта на куличках, в Слободке. Мама очень страдает оттого, что тут даже синагоги нет. Но это-то еще можно стерпеть. Хуже, однако, то, что, как только наступает осень, здесь такая грязь, что улицы не перейти. Густая, липкая грязь, она въедается тебе в ноги и ни за что не желает выпустить тебя. Тут, коль опустится туман, становится так темно, хоть глаз выколи, а собак здесь больше, чем на всем свете. И еще каких собак! С жеребенка

ростом!

Невозможно описать, как выглядит наша Слободка в густой туман. Какое значение, по сравнению с огромным черным небом, имеет стоящий на углу кривой фонарный столбик, который кто-нибудь облапит во время дождя и тумана, увязнув в густом, липком месиве? И кто увидит этот покосившийся фонарный столбик? Кто заметит, если в грязи и валяется какой-нибудь пьянчуга? А если собаки и воют так, что уши у вас могут лопнуть, разве в такую ночь вы видите их, этих собак, даже если они стоят совсем рядом с вами и вырывают куски мяса из ваших икр?

А дождь все моросит и моросит. Такой противный дождь! Будь это человек, а не дождь, ему бы за это следовало выбить все зубы и вышибить оба глаза — так, как наши слободские парни умеют делать, когда они распалятся в драке. И именно в такую милую ночку наша Маруся так помирает с тоски по парню, что кажется, вот-вот душа из нее вон. Так, слыхал я, говорят. Но о ней я расскажу вам попозже. И как раз в такой вечер Евстигней Дмитрич «просит» меня, чтобы я помог ему разлить спирт по бутылкам, и свиньей быть нельзя…

Здесь, в Слободке, проживают почти сплошь рабочие. Они встают по фабричному гудку. Гудок — их часы, точно так, как у нас в местечке третьи петухи. Лишь только раздастся первый фабричный гудок, как все уже на ногах, рабочие спешат по кривым переулкам на фабрики и заводы.

Рабочие живут в низких деревянных избушках. С наступлением весны здешняя речка, шириною, кажется, с куриный нос, разливается так, что затопляет половину Слободки. Избушки стоят буквально по горло в воде, и людям, когда им нужно куда-нибудь пойти, приходится ехать на лодках. Кто-кто, а уж я-то весной наездился на лодках, на всю мою жизнь хватит. Вот это удовольствие, жизнью клянусь!

Приходилось ли вам видеть, как в одно прекрасное утро ваша улица вдруг превратилась в реку? Проснувшись, вы замечаете, что плывете по комнате вместе с кроватью… Вы выходите на улицу, — матушки мои! — дети плывут вокруг в корытах, коровы стоят по брюхо в воде, избушки тоже погружены в воду, люди разъезжают на лодках. Плач, вой, переполох!..

Я тоже просыпаюсь с фабричным гудком, хотя ни на какую фабрику мне спешить не надо. Я люблю утречком выбежать к калитке, хлебнуть свежего воздуха и глядеть, как по Слободке тянутся длинные ряды рабочих.

Я слыхал, однако, что рабочие говорят о своих хозяевах: «эксплу-а-та-торы»…

Трудное слово, едва выговоришь…

3

Могу сообщить вам великую новость: Николка уже не царь! Говорят, слыхал я, ему дали такого пинка, что и при воскрешении мертвых ему уже тоже не встать. Произошло это в Петербурге, возможно, вы слыхали о таком городе.

Весть об этом принес к нам в подвал рабочий, Дроздов Фаддей Михайлович.

— Здрасте! — ликуя, широко распахнул дверь Фаддей Михайлович. — С поздравленьицем, можно сказать, Николка-то наш без короны остался…

— Неужто! — всплеснула руками Мария Федоровна и застыла на месте как окаменелая.

— Э-ге… — кивнул головой Дроздов.

— Господи Исусе! — вдруг начала Мария Федоровна быстро-быстро креститься, точно гром над головой ее грянул. — Господи Исусе!

Фаддей Михайлович стоял у двери и усмехался.

— Ну, чего? — выковылял из своего угла Сердиченко. — Чего рычишь так? Гляди-ка, как ликует! Что же, выиграл ты чего от того, что царя сбросили?

— Много выиграл, Евстигней Дмитрич, много выиграл…

— Пшел, ты… — резко шагнул вперед самогонщик своей деревяшкой, — сволочь ты блудная, Россия без царя не останется!

Дроздов ушел.

Евстигней Дмитрич свернул козью ножку и стал глубоко заглатывать густой махорочный дым. На веснушчатый лоб его внезапно выступил пот. Он схватил со стола бутылку самогона и швырнул ее наземь. Бутылка рассыпалась в крошки.

— Был царь, и будет царь! — бушевал он, ковыляя по комнате. — Это все дело жидов, — неожиданно он подковылял к моей матери. — Это твой сын виноват, твой сын, Хайкин сын, Двоськин сын, Абрашкин сын, Менашкин сын, сукин сын! — и начал неуклюже приплясывать своей деревяшкой.

— Господи Исусе! Господи Исусе! — приговаривала Мария Федоровна растерянно, словно дом ее горел.

— Что рычишь?! — подбежал Евстигней Дмитрич к жене и с размаху отпустил ей пощечину. Гнев в нем так и кипел, как самогон в его примитивном заводике. Целый час не переставал он бушевать. Весть о царе оглушила его точно удар дубиной по башке. А когда он выбрался из комнаты, то с таким бешенством хлопнул дверью, что навесы вылетели, и он исчез.

Прошли сутки — не появляется наш Евстигней Дмитрич. Второй день минул — нет его. Три дня — все еще нет. Словом, пропал наш Евстигней Дмитрич. Впрочем, говорят, слыхал я, он умно поступил, что скрылся, ибо, окажись он в горячую минуту дома, не было бы его уже в живых. Теперь, когда сбросили царя, Евстигнею Дмитричу тоже причитаются колотушки. Это значит, теперь надо укокошить и самогонщика. Так толкуют в Слободке. А когда в Слободке о чем-нибудь поговаривают, то уж будьте уверены. Действительно, в эти дни вспомнили про белокурую девушку, которая сделала Сердиченко калекой, и, уж поверьте, за эту девушку и еще за других рассчитаются с охранником. Это помнят. Ему этого не простят.

Царь уж действительно «со святыми упокой». Его свергли как раз тогда, когда я собирался стать царем. Уже два раза подряд спал я на его самых роскошных перинах, а утром мне преподносили к кровати свежий бутерброд с маслом и стакан самого дорогого шоколада. И я уже решил про себя, что если я стану царем, то прикажу… Но каждый раз после таких сладостных снов я просыпаюсь лежа на полу в низком, сыром подвале с грязными оконными стеклами, окруженный десятками бутылок с неразбавленным спиртом.