Начиналась жизнь
Шрифт:
— Ладно, уж мы ни у кого из них в долгу не останемся.
Однажды я слышал на улице такой разговор:
— Скажу тебе по правде: когда я вижу, как какого-то генерала ведут на расстрел, мне почему-то бывает до странности грустно. Не потому, подумай, что мне жаль их, нет — мне просто досадно, почему такую сволочь раньше не отправили к прабабушке…
— Твоя правда. Ничего не скажешь…
— Конь, чем короче у него узда, тем красивее выгибает он шею. А у человека, когда ему сокращают годы, вырастает горб.
— Ничего, теперь мы все выпрямимся.
Я готов отдать все,
В городе творится черт его знает что — хаос: стреляют, вылетают оконные стекла, разъезжают взад-вперед автомобили с пушками, куда ни глянь мчатся всадники, опять стреляют, а там люди ораторствуют, и вновь стреляют, поперек то одной, то другой улицы накиданы скамьи, столы, бревна, бочки. Это называется баррикадой. За баррикадой находятся рабочие и стреляют. На баррикаду налетает полиция. По улице несется гул, шум, крики: «Долой буржуев! Долой полицию!» Бегут, мчатся, радуются. Идет снег…
На что я могу пожаловаться? Отца моего убили во время погрома, брата забрали в солдаты, и никто не может запретить мне по целым дням бегать по улицам. Улицу я теперь не променяю ни на какие удовольствия во всем свете!.. Теперь сироте лучше, чем когда бы то ни было.
…Когда Дроздов зашел к нам, я не дал ему даже переступить порог:
— Фаддей Михайлович, скажи, кто теперь будет царем?
— Кто? — странно глянул он на меня, и очки его все еще сидели не на своем месте, а как раз на горбинке его мясистого носа (когда уж он будет носить их, как все люди?). — Кто теперь, спрашиваешь, будет царем? Я! — стукнул он себя кулаком в грудь. — Я теперь буду царем.
— Ты? Ты теперь будешь царем? Что еще ты выдумаешь?
— Представь себе, — сказал он с гордостью.
— А вытащишь меня из подвала самогонщика?
— Обязательно!
— И прикажешь Евстигнею Дмитричу, чтобы он, напившись пьяным, не заставлял мою маму пробовать его самогон? Это просто свинство с его стороны. Да! И пусть Мария Федоровна будет более вежлива в своих выражениях насчет евреев.
— С твоим хозяином разговор сейчас будет вообще короткий.
— То есть?
— Мы его укокошим…
— Убьете?
— Да.
— Ой, не надо. Жалко человека… Лучше хорошенько отдубасить его — и хватит.
— Нет, для него этого мало. Он — провокатор.
— Провокатор, говоришь? Что это значит?
— Он выдал много честных людей, которые хотели сделать лучше жизнь рабочих, и из-за него многих сослали на каторгу.
— Вот какая сука!..
— Еще хуже…
— Ай-ай-ай, вот так сволочь! Но, постой, как же ты теперь станешь царем? Кто-то назначит тебя?
— Я сам себя назначил, все мы — наборщики, арматурщики, металлисты, переплетчики, шахтеры, молотобойцы, — мы все сами себя назначаем царями, и все мы вместе будем управлять страной.
— Ну, а кузнец теперь тоже может быть царем?
— Да, и кузнец.
— Да, был бы жив мой отец, то и он теперь был бы царем…
— Ты хоть слыхал, как стреляют в городе? — спрашивает меня Дроздов.
— Конечно, слыхал.
— А понимаешь, почему?
—
— Просто так, от нечего делать, стреляют?
…С Шуркой Марии Федоровны я больше разговаривать не стану. Ну ее ко всем чертям. Когда я ей сказал, что теперь царем будет Дроздов, она глянула на меня, как на сумасшедшего.
— Что ты понимаешь? Разве еврей понимает что-нибудь? Псих… Дроздов будет теперь царем! Значит, всякая шантрапа будет теперь царем, так что ли? Ложись спать, Мошка!
Ну и язычок! А что касается всякой шантрапы, что может стать царем, то я еще не уверен, кто из нас сошел с ума: я или она, Шурка курносая!
5
Я уже рассказывал вам историю сватовства Маруси с вором Твердозубом. Значит, вы знаете, что из брака этого получился один пшик. И вот несколько дней тому назад Твердозуб встретился с нашим Колькой. У вора выбитый глаз был прикрыт круглой черной суконкой. Вор сказал, что на этот раз он Кольку не тронет, но в следующий раз, когда они встретятся, он отобьет ему легкие и печенку. И так оно действительно получилось. Когда вор вторично столкнулся с Колькой, он одним ударом вышиб ему три зуба, а потом так двинул в правый глаз, что у Кольки тут же всплыла заплата на лицо.
Маруся тоскует, это она мне сама сказала. Она влюблена, но у нее нет парня. Вы удивляетесь, как это может быть? На то ведь она и Маруся! Она влюблена, со своими белыми крупными зубами, что готовы теперь всех растерзать в клочки, влюблена всем своим телом, а тело ее весит всего-навсего шесть с половиной пудов.
— Мотеле, — обращается она однажды ко мне, — любишь снег?
Почему вдруг она спрашивает, люблю ли я снег? Конечно, я люблю снег. Я люблю делать снежки. Я люблю сильный мороз, когда зубы во рту стынут. Я люблю скользить по льду речки. Но мама не хочет купить мне коньки. «Нет денег», — говорит она.
— Нет, не о том я веду речь, — говорит Маруся и выражается так интеллигентно, что, разумеется, подходит ей, как корове седло, — я спрашиваю, любишь ли ты кататься по глубокому снегу в новых санках, запряженных тройкой коней.
— Больше тебе не о чем спрашивать меня? Может, ты еще спросишь, люблю ли я сладкий пудинг или зразы? Конечно, я люблю кататься в новых санках, запряженных тройкой коней. Пусть только кто-нибудь посадит меня в них.
— А любишь, чтобы лошадки звенели бубенчиками, а снег чтобы сыпал и сыпал на тебя?
— Какой смешной вопрос! Кто не любит этого?
— Тогда знаешь что? — говорит она. — Давай сегодня или завтра вечерком прокатимся оба с треском по городу в красивых санках.
— Боюсь, что мать может об этом узнать.
— Дурачок, никто об этом не узнает, только я да ты.
Она странно нежна. Впервые в жизни она так разговаривает со мной.
В городе никакого снега уже не ждали. Но на Марусино счастье как раз ночью выпал густой снег. Он хлопьями падал на крыши, на заборы, на фонари. Он густо налип на оконные стекла. Он до половины занес сугробами наши окна. Когда я утром вышел на улицу, мне показалось, что улицы стали выше на целые поларшина.