Начиналась жизнь
Шрифт:
Царя сбросили. Теперь нужно выбирать нового — так толкуют в городе. Все стены залеплены плакатами и афишами, и все стены спрашивают меня, за кого я?
Гм, у меня уже тоже спрашивают, каково мое мнение.
В последние дни я узнал про новое словечко, очень красивое, округлое, звучное: «Ре-во-лю-ция».
— Что означает оно?
— Революция означает:
Никаких городовых.
Никаких богатеев.
Никаких толстопузых.
Революция означает:
Долой буржуев, долой капиталистов.
Революция означает:
Нет больше сирот!
Так
Он живет по соседству с нами, дверь против двери. Он связан со всей Слободкой, здесь знают его все, от мала до велика. Впрочем, последние два года он совсем не проживал тут. Говорят, слыхал я, что его сослали в Сибирь — на каторгу, а теперь он возвратился. Он — невысокого роста, полноватый, носит очки, но очки никогда не лежат на месте, где им полагается, а постоянно сползают на самую середину его мясистого носа, на горбинку. Половина головы у него уже седая. Он — наборщик. Если вы не знаете, что это значит, я могу вам объяснить: он из отдельных букв составляет слова, потом их печатают, и получается книжка.
— Славные дела, Мотя, происходят теперь в Питере, — так он обращается ко мне, как к своей ровне, а очки все еще лежат у него не на своем месте, а как раз на горбинке его мясистого носа. — Сколько существует мир? Считай уже после рождества христова, и то у нас на счету одна тысяча девятьсот шестнадцать с четвертью лет. Но такой ветер еще никогда не дул, — Болотников, Пугачев, Разин! — вдруг выкрикивает Фаддей Михайлович, — восстаньте! — и он поднимает меня к потолку. — Сколько лет наш брат-рабочий многопудовыми молотами жизнь себе оглушал, даешь теперь такой гром, чтобы он весь мир оглушил!
Лицо его переливает всеми цветами. Он так доволен, что готов сейчас всех обнять. Он извлек из кармана несколько листовок, которые сам отпечатал, и подбросил их к потолку. Листовки разлетелись по комнате, как голуби, а одна из них прилипла к окну. Я умею читать только крупные буквы, и вижу:
«Товарищи солдаты!»
С каких это пор солдат называют товарищами?
— Вот уж на днях начнут разговаривать пушки, — говорит Дроздов и тотчас спрашивает меня, понимаю ли я язык пушек.
— Нет, Фаддей Михайлович, не понимаю.
— Ребенка, — продолжает он, — будь ему даже два часа от роду, обратно в утробу матери не загонишь. Пропало.
И убегает. Он куда-то спешит. Ему некогда.
Что он тут наболтал мне — пушки-игрушки… Что же, упаси боже, новые войны, новые напасти, новые погромы? Ой-ой!..
Стоит мороз — такой, что зубы дробь выбивают. У нашего города натура широкая. Польет дождь — лужи на улицах, поваленные деревца, грязь по колено; выпадет снег — засыпаны окна, двери, крылечки; мороз — трескаются оконные стекла, замерзает вода, отмерзают руки и ноги вместе с печенками.
Несмотря на сильную стужу, изо дня в день, изо дня в день тянутся на Московскую и Херсонскую улицы люди, построенные в ряды как солдаты.
«Да здравствует свобода!»
Весь город нацепил на лацканы пиджаков красные ленты.
Я шагаю вслед за марширующими рабочими, втискиваюсь в их ряды. Я забегаю им навстречу. Я добираюсь до знаменосцев. Я хватаюсь за край знамени и вместе со всеми пою прекрасную песню, что гремит на морозе над всем городом:
Вставай, проклятьем заклейменный!..Выкрикивают что-нибудь рабочие, кричу и я. Машут они кулаками в воздухе, машу и я. Рассмеются они вдруг издевательски и гулко над прохожим, толстопузым, смеюсь и я над толстопузым. Они все — как один вылитый из бронзы кусок, и я, Мотя, сын кузнеца Пейсаха, также среди них.
Весь день я провожу на улице. Никогда еще в жизни улица не тянула меня так, как сейчас. Город ожил. Слободка ходуном ходит. Заглянешь куда-нибудь на собрание и видишь перед собой такую картину: у стола стоит парень. Размахивает руками. Очки то и дело сползают у него на самый кончик носа, то вспрыгивают на лоб. Он буквально из кожи вон лезет. Половина народа слушает его, но другая половина беспрестанно кричит:
— Демагог, демагог!
Парень вынужден замолчать. Половина собравшихся не дает ему говорить. Парень уходит. На его место становится другой, уже без шевелюры и без пенсне. Простой паренек, рабочий, в сапогах, в черной сатиновой косоворотке, с фуражкой набекрень. Он начинает раскачиваться, и все слушают его. Но вдруг одна половина народа, ранее внимательно слушавшая того парня с шевелюрой, начинает шуметь, начинает перебивать его речь. Ему кричат:
— Демагог, демагог!
Кому я должен подкрикивать и кто объяснит мне, что это за зверь такой — этот демагог, демагог?..
— Чему ты так радуешься? — однажды ехидно спросила меня Шурка, младшая дочка Марии Федоровны. — Может, думаешь, что теперь еврея выберут царем, ты, балбес этакий, жид длинноносый!..
Этим вопросом она действительно приперла меня к стенке. В самом деле, кто же теперь будет царем? Единственный человек, кто может разрешить мои сомнения, это — Дроздов. Я должен немедленно поймать Фаддея Михайловича и спросить его.
4
В Слободке говорят:
— Когда нашего Николку сбрасывали с трона, он, бедненький, горько жаловался: чем же я, братцы мои, теперь займусь, ведь, кроме как царствовать, меня ничему не учили…
— Ничего, он теперь научится рыть носом землю.
В другом доме мне пришлось слышать:
— Теперь уж все цари, и городские и деревенские, начнут слетать, как листья осенью, и мы их растопчем ногами.
В третьей избе:
— Мы теперь чересчур добренькими стали! Даже тех, кто по нашим живым телам, как по мосту шагал, и тех мы тоже не трогаем.