Начиналась жизнь
Шрифт:
И вот теперь, когда только немного подсохло, Пашка по целым дням стал пропадать на рынке, не отходя до позднего вечера от разных базарных актеров.
Шраге был вне себя. Пробовал говорить с мальчиком, но Пашка не слушался заведующего. Весна растревожила его, он даже подумывал о том, чтобы уйти на лето из детдома. Шныряя целыми днями по рынку, он не умрет с голода. После смерти матери Пашка, уже немного научился «работать пальцами». Иное действие произвела весна на Бэйлку. Едва на тонких ветвях каштана появились зеленые почки, как она куда-то исчезла. Через несколько дней вернулась
Залитые солнцем, высохшие крыши вызвали новые мысли и у Рохл, учительницы. Только теперь она вспомнила, что у нее больное сердце, а летом в городе ужасная жара и пыль. Больному человеку дышать нечем. А ей так нужен воздух! Израилю так же не мешало бы отдохнуть. Но где и как?
Набухшие почки высокого каштана принесли Шраге немало забот. Весна взбудоражила ребят. Дети уходили из дома на целые дни. Не запирать же в самом деле дверей! Нанять сторожа? Но это будет только раздражать детей Шраге решил созвать собрание воспитанников и обсудить положение сообща.
УЧИТЕЛЬНИЦА ГИНДА
Шраге уехал в Запорожье, Рохл заменяла его. На другой день после отъезда мужа на нее свалились сразу два события:
Бэрл убежал из детдома.
Прибыла новая учительница, Гинда Мурованая.
Первое событие не очень взволновало учительницу. Она почти не верила в перевоспитание Бэрла. Беспокоило только, что это известие будет неприятно Шраге.
Второй сюрприз пришелся Рохл совсем не по душе. Новая учительница, Гинда Мурованая, ей не понравилась. Явилась она в старой шинели, в запыленных сапогах. Очевидно, только что с дороги. Была среднего роста, с двумя ямочками на щеках, с чуть приплюснутым носом и темно-синими глазами. Волосы были подстрижены по-мужски и зачесаны кверху.
Она действительно только что приехала в город. Была на фронте. Теперь партийный комитет командировал ее сюда на работу.
С первых же дней Гинда Мурованая почувствовала, что ей трудно будет работать с Рохл. Ей не нравилось поведение учительницы Шраге, ее отношение к детям. Не то хотела бы видеть в детдоме Гинда. На этой почве стали происходить у нее столкновения с Рохл.
Началось с замечания, сделанного Гиндой одному из ребят в присутствии Рохл.
Однажды, не дожидаясь обеда, Гера подошел к Рохл:
— Тетя Рохл, я хочу есть.
Рохл пошла к себе в комнату и принесла мальчику из своего пайка кусок хлеба, намазанный патокой.
— Тебе не следовало просить у учительницы! — заметила Гинда Мурованая.
— Почему же? Ребенок хочет есть! — Рохл даже покраснела.
— Не всегда надо потакать детям.
— А я с вами не согласна.
— А если двадцать детей попросят у вас есть?
— Если моего собственного пайка хватит на двадцатерых, я его разделю между ними.
— Ну, а если не хватит?
Рохл промолчала.
— Надо отвыкать от этого, надо приучать ребят к тому, чтобы каждый ел тогда, когда ест весь коллектив.
ОДИН
Рассвет. Солнце еще не показывалось, когда жители Рыбной улицы увидели вереницу оборванных детей, тянувшихся по тротуару, как стадо гусей. Позади шел полный человек средних лет и внимательно следил за малышами. Это был учитель Израиль с детьми, привезенными из Запорожья. Рахитичные головы, точно кувшины из-под молока, раздутые водянкой животы. Шестьдесят длинных теней слонялись по детскому дому.
Несколько дней спустя эти тени приобрели вид живых людей: их выкупали, остригли, соскребли с тел кору грязи.
Бэрл шатался по рынку. Лето — лучшее время для беспризорного. Летом рынок принадлежит ему. Ярмарка существует для него. Толкучка тоже. Только для его развлечения выступают «иллюзионисты из Тибета» и веснушчатые гармонисты, ради его удовольствия ссорятся торговки.
На рынке Бэрл встретил своего давнишнего приятеля — кудрявого Йошку Кройна. У обоих в руках были теперь длинные тонкие палочки с гвоздями на концах. Ребята забрасывали эти палочки, как удочку, на селянские возы и тащили оттуда что попадется.
При каждом «улове» Йошка от удовольствия жмурил глаза: «Лафа!»
— Не следует, Израиль, так близко принимать это к сердцу. Ведь имеешь дело с уличными детьми. Еще не раз они будут убегать. Ну, сбежал Бэрл, что из этого? Надоест шляться по рынку и вокзалам — вернется. Конечно, кого-нибудь обкрадет, иначе и быть не может. Ты ведь знаешь их натуру. Тесно им здесь! Только на улице они чувствуют себя свободно.
Израиль молчал, нервно потирая руки. Кто-то постучал в дверь.
— Войдите!
Вошла Гинда Мурованая. Она села против Шраге, упершись локтями в колени.
— Что вы думаете о Бэрле, товарищ Шраге?
— А вы?
— Что же мне думать? Необходимо разыскать его, тут не может быть двух мнений.
Рохл искоса взглянула на Гинду.
Шраге решил пойти к Горбатому мосту: вспомнил, что там часто бывал Бэрл. Он шел по Набережной улице и все время смотрел на узкую извилистую речонку, высыхающую, как вылитые помои.
Из-под моста при его приближении вынырнул мальчик в потертом пиджачке без рукава. Они узнали друг друга.
— Ищешь своего воспитанника? Поминай как звали!
Мальчик плюнул сквозь зубы и показал на далеко отлетевший плевок.
Шраге хотел было схватить нахального мальчишку за шиворот, но Йошка увернулся и мигом исчез.
Шраге остался один. Он облокотился на перила моста и стал смотреть на воду. «Хорошие парни могли бы выйти из этих детей, — думал он, — умные, способные люди, но улица превратит их в преступников».
Он направился на Благовещенский рынок. Если не здесь, под мостом, то там уж наверное найдет Бэрла. Был жаркий день. Пока Шраге поднимался по Черноглазовской улице, у него вспотел лоб. Он перерезал Сумскую и спустился к рынку по Бурсацкому спуску. У самого рынка, на мосту, сидел, поджав под себя ноги, слепой нищий. Возле него — двое босых детей. Отец вертел ручку лиры и хриплым голосом пел: