Над бездной
Шрифт:
Люцилла без отвращения протянула руку бойцу из цирка, поняв его душу. Отчего же ей не протянуть руку и Фламинию? О, с какой радостью взглянула бы она еще раз в эти грустные взоры и пожала бы руку, вырвавшую ее из рук Цезаря!.. Но Фламиния не было.
Люцилла по-прежнему ходила к ручью, но, после предостережений Аминандра, всегда брала с собой всех рабынь и приказывала им вооружаться.
Сидя там в жаркий полдень летнего дня, она занималась ловлей рыбы или плетением корзин из ивовых прутьев.
— Лида, кто это поет? — спросила она однажды.
— Прикажешь
— Это не похоже ни на песню, ни на гимны богам… тс!.. слушайте!
Все они долго прислушивались к неизвестному им мотиву, сопровождаемому звуками гусель.
Пение смолкло; раздался шелест женского платья и шаги толстой обуви. По ту сторону ручья показалась стройная, молодая и прекрасная девушка, одетая в богатый еврейский костюм; она тихо, величаво шла по берегу, держа в одной руке гусли, а в другой букет цветов.
— Вы не знаете, кто это? — спросила Люцилла.
— Это — Мелхола, дочь ростовщика; она живет иногда в этом имении, заложенном ее отцу, — ответила Лида.
Еврейка в эту минуту увидела красавицу с ее рабынями и, в недоумении покосившись на них, хотела пройти мимо.
— Добрая девушка, — бесцеремонно окликнула ее Люцилла, — это ты пела сейчас такую странную песню?
— Я, — ответила еврейка, удивленная этим вопросом, — но это не песня.
— Молитва еврейская?
— И не молитва: это псалом. На что тебе, госпожа, это знать?
— Добрая Мелхола, поди ко мне сюда!.. или нет, не ходи… у тебя такие огромные суконные башмаки, что измокнут в ручье, а платье такое пышное и длинное, что непременно замарается… я сама к тебе приду.
И, не дожидаясь ни приглашения, ни отказа, Люцилла, в своих тонких сандалиях и легком прозрачном платье, спрыгнула в воду, не боясь водившихся там пиявок, и перешла на тот берег.
— Послушай, — обратилась она к еврейке, — мне ужасно скучно, а я не люблю скучать, не привыкла…
— Я не актриса и не могу забавлять тебя, — гордо возразила Мелхола.
— О, да ты гордая!.. мне надоели льстецы, надоели и здешние грубые жители… не с кем говорить. Я сама горда, но лесть ненавижу.
— Это редкое качество в дочерях римлян.
— Садись!
— У твоих ног я не сяду; я не раба.
— Зачем у моих ног? Я этого терпеть не могу. Сядем и поговорим. Мне ужасно скучно!..
— Чего же тебе от меня надо?
— Ты дочь купца? Да, я это знаю. Скажи, можешь ли ты доставить от меня письмо Аристонику в Рим? Мне хотелось бы кое-чего купить, но так, чтоб сам купец не знал, что это я покупаю. Я живу тут у Кая Сервилия, точно в плену; за каждый лишний динарий получаю от него выговоры; я и заплатить-то могу не деньгами, потому что их у меня мало, а кое-чем другим — серьгами, кольцами. Можешь?
Почуяв барыш, дочь ростовщика села, любезно улыбнулась и почтительно сказала:
— Тебе не надо платить, госпожа. Зачем платить? Твой отец заплатит, когда возвратится. Ты дай расписку, а я дам тебе деньги.
— Без поруки моего опекуна?
— Честь дочери Семпрония не нуждается в поручительстве.
— Много дашь?
— Сколько
— Дай, Мелхола. Я живу, точно нищая. Кай Сервилий ничего не дает, выпросить у него нельзя, а требование ведет только к раздору; мы и без этого не большие друзья.
— Гм… я это все знаю.
— Как?
— Через Вариния и Флориану.
— Эти сплетники, верно, насказали всяких нелепостей обо мне.
— Вариний говорит, что ты волшебница, а его жена отрицает.
— Я их терпеть не могу!.. сплетники, бездельники, лгуны!.. а ты им веришь?
— Я не деревенщина.
— Ты давно сюда приехала?
— Сегодня утром.
— Оттого я тебя и не видела. Приятно поговорить с городским человеком.
— Даже с презренным ростовщиком?
— Я не разделяю этого узкого взгляда гордецов. Кто не запутывается в долгах, тому что ж до ростовщика? Кто же может заплатить в срок и обращается к банкиру только во временной нужде, тому банкир скорее помощник, нежели враг.
— О, госпожа!.. такие слова я в первый раз слышу.
— И тебе приятно?
— Очень. А если твой патрон нас застанет?.. твоя честь…
— Он застал меня однажды тут с гладиатором… затопал ногами, закричал, потом стал вздыхать и плакать… он не узнал Аминандра; видел только, что я жала руку мужчине… ах, какая была потеха!.. не беда… хуже не будет, если он меня застанет с тобою.
Скажи мне Мелхола, что такое псалом, если это не песня и не молитва?
— Это вдохновенное произведение царя Давида, беседовавшего с Богом?
— С каким?
— У нас один Бог, создатель мира.
— Ах, как это интересно!.. я много слышала о вашей вере и хорошего и дурного… есть многие знатные римляне, соблюдающие субботу, поклоняясь Юпитеру; это по-нашему нелепо?
— Они это делают, сами не зная зачем; но я не смею при дочери сенатора много говорить о римлянах.
— Говори, говори, Мелхола!.. я люблю слушать правдивые речи.
Еврейка, начав разговор в надежде получить барыш, незаметно увлеклась, она резко порицала нравы и религию римлян, рассказывая Люцилле о величии, всемогуществе и милосердии Создателя.
Люцилла слушала, притаив дыхание, сидя неподвижно, чтоб не прервать этой беседы о новой для нее вере и философии. До самого вечера просидела она с еврейкой у ручья. У нее завязалось с Мелхолой знакомство, скрепленное денежным делом. Люцилла не могла уяснить себе только одного: как уживалась продажная душа ростовщицы с мрачной, торжественной философией Библии? У Мелхолы шли как-то странно рядом барыши с молитвой, одно не изгоняя другое. Беседа ее нравилась Люцилле, но к ней она не могла чувствовать уважения и часто спорила с ней. Еврейка не льстила своей должнице, зная, что лесть ей неприятна, но Люцилла еще не была настолько опытна, чтобы знать, что и в резких словах может скрываться тайная лесть; она поверила тому, что Мелхола часто ходит говорить с ней, потому что ей также скучно в деревне, и тому, что она осталась тут надолго единственно ради своего здоровья, расстроенного лихорадкой в Риме.