Над бездной

Шаховская Людмила Дмитриевна

Котта не был жестокосерд, но, тем не менее, каждый невольник в его доме был мучеником, не исключая и его дочери. Несчастный молодой Барилл, родом сириец, по характеру веселый шутник и говорун, похожий на Катуальду, к которой давно был не равнодушен, целый день и всю ночь должен был неотлучно находиться при ворчливом старике, ежеминутно грозившем ему побоями, хоть эти угрозы и ограничивались почти всегда одною фразой: «А вот я тебя палкой!»

Он должен был то одевать старика, то раздевать и укладывать в постель, читать ему, писать, петь, звать кого-нибудь, приносить ему кушанье, водить его под

руки, идти рядом с его носилками, — нельзя пересчитать всего, что был обязан делать этот человек без всякого вознаграждения за одну только скудную пищу, плохую одежду и тесный, темный чулан с соломенной постелью.

Барилл скоро возвратился вместе с другим невольником. Этот последний был высокий, атлетического сложения человек, в чертах лица которого с первого взгляда можно было узнать брата Катуальды. У него были такие же рыжие волосы, только нечесаные, всклокоченные, полные набившегося в них сена, на котором он имел обыкновение спать.

Короткая, густая, рыжая борода не украшала, а еще хуже безобразила его физиономию с оловянно-голубыми глазами, толстыми губами и красным курносым носом.

Вся фигура этого человека была нечто отвратительное, звероподобное.

Несмотря на свою богатырскую силу и крепкое здоровье, Бербикс был ужасно ленив и целые дни спал, стараясь свалить свое дело другому. Он считался кузнецом и кучером в доме своего господина, но в сущности был только пьяницей, лежебокой и ужасным драчуном, которого боялись не только сослуживцы, но и соседи, мелкопоместные пахари.

Нередко, застав Бербикса днем спящим на сеновале, господин приказывал бывшим тут невольникам жестоко бить его, что всегда вело к их общему горю, потому что разъяренный галл вымещал побои на них после вдвое и втрое; все его ненавидели и боялись, а господин не хотел его сбыть из дома именно по этой причине.

Одной из причуд старого богача было обожание сочинений Катона, во многом очень мудрых, но в некоторых отношениях не менее того диких. Он, подражая Катону, старался постоянно поддерживать несогласия, ссоры, сплетни и всякие дрязги в своей прислуге, отдавая невольниц замуж, женя рабов на тех, кого они терпеть не могли, и продавая тех из них, кого все в доме любили. При всей своей скупости, он изредка дарил мелкую монету или старое платье невольнику в присутствии других, чтоб возбудить зависть.

Все это Аврелий Котта делал вовсе не от жестокости, а по советам того же Катона, который некогда заставил своими советами римлян разрушить Карфаген и этим затмил добрую славу своего отечества на веки.

— Бербикс, — сказал Котта полусонному галлу, который протирал свои глаза кулаками, стоя у двери и прислонясь к притолоке, — ступай немедленно в дом высокопочтенного моего соседа Кая Сервилия и от моего имени передай ему искренний привет и уверение в дружбе.

Невольник хотел уйти.

— Батюшка, — сказала Аврелия, — разве за одним этим ты его посылаешь?

— Постой, Бербикс!.. попроси у него еще… чего, дочь? — я забыл… эти негодяи так долго не являются на мой зов, что я успею почти всегда забыть мое желание, прежде чем они придут… я тебя палкой отваляю, Бербикс!.. Барилл, прибей его!..

— Ты хотел, батюшка, послать его попросить мази из толченых собачьих костей с жиром.

— Теперь некогда

его бить, господин, — сказал Барилл, — если я его стану бить, господин Сервилий заснуть успеет.

— Ты, негодный, мне всегда противоречишь!.. молчать!.. ступай, Бербикс, и принеси мази из толченых собачьих костей с жиром… слышишь?.. повтори, что я сказал.

Господин велит принести мази из собачьих костей, — повторил галл и, не стесняясь, зевнул.

— Если ты переврешь, принесешь мне не того, что велено, то я тебя палкой!

Галл ушел.

— Батюшка, могу ли я теперь идти спать? — спросила Аврелия.

— Лентяйка! — воскликнул старик, — ты только и думаешь, что о сне да еде!.. спать бы тебе, да есть, да сидеть, сложа руки на коленах, без дела!.. отец болен, отец слаб, а дочь ни минутки побыть с ним не хочет!.. какая ты мне дочь, Аврелия? — самая плохая, самая непочтительная. Оставайся здесь и читай мне стихи.

Сервилия все время, пока этот неповоротливый дурак, Бербикс, не вернется.

— Какие стихи, батюшка, прикажешь мне читать? — спросила Аврелия, глотая слезы.

— Читай мне его лучшую поэму «Курций»; она не длинна, но Бербикс непременно должен вернуться домой прежде, чем ты кончишь; если он не вернется, — я его палкой!.. читай не торопясь, а то я недослышу.

Аврелия достала маленький сверток тонкого белого пергамента, лежавший на полке около письменного стола ее отца, исписанный мелким, красивым, женским почерком с изящно нарисованными арабесками и картинками на полях и между каждым отделом стихов, села на стул около столика у постели и, подвинув к себе лампу, начала читать:

В неожиданной тревоге Ужаснулся славный Рим, Потому что гнев свой боги Изъявили перед ним…

— Не это место! — прервал старик нетерпеливо, — читай третью главу.

Аврелия, раскатывая пергамент с одного конца и скатывая с другого, нашла, что ей было приказано.

Ее глаза слипались от непреодолимой дремоты; строчки, мелко написанные красавицей Люциллой, подарившей поэму с иллюстрациями своего рисования своему старому жениху, — эти строчки представлялись Аврелии перепрыгивающими одна через другую; ее челюсти неудержимо стремились к зевоте.

Она стала читать со слезами и таким страдальческим голосом, что можно бы подумать, что тут не древнего героя ожидает смерть, а читательницу этой поэмы:

Вдруг препятствие явилось Продолжать геройский путь; Сердце Курция забилось И тоской заныла грудь…

— И с тоской заныла грудь… Непорочностью чиста… Юных дней его мечта… — тихо повторял старик свои любимые строфы, выбивая ритм по одеялу пальцами и не слушая чтения.

С добротою голубиной Смотрят кроткие глаза, Из которых жемчужиной Льется… горь… ка… я сле… за… —