Над бездной
Шрифт:
Слышал ли ты об ораторе Марке из фамилии Цицеронов, слушая речи которого, никто вздохнуть не смеет? Этот новый Демосфен был у ног моих.
Я отвергла все их искания и забавлялась их напрасными вздохами, дурачила их… меня ли казнить или продавать тебе Кай Сервилий?!.. я хлопну в ладоши, и ко мне явится целый легион защитников, которые вырвут меня из твоих когтей прежде, чем ты успеешь опомниться, или беспощадно отмстят за меня… взгляни на меня, Сервилий, — разве я не прекрасна? разве я не сама Венера, принявшая вид смертной?
Ошеломленный горячим монологом Люциллы, Сервилий с недоумением
Сердце поэта затрепетало от созерцания красоты этой дивной девушки, в фигуре которой природа, богатство и искусство совместили все, что признается величественным, прекрасным и изящным.
«Да, это сама Венера», — подумал поэт, готовый броситься к ее ногам в порыве увлечения.
Он отвернулся от искусительницы и с горестью воскликнул:
— О, горе, горе славному Риму, если там властвуют над сердцами и умами граждан такие женщины, как ты, Люцилла!
— Захочу быть женою Котты — буду; не захочу — вы меня не принудите. Я могу сделать диктатором последнего раба, если его полюблю; могу погубить самого знаменитого сенатора, если возненавижу. Бойся моего гнева, Кай Сервилий!.. мой гнев опаснее проскрипций Суллы!
Совершенно уничтоженный этими словами, старик продекламировал с пафосом:
— Будет день и погибнет священная Троя; с ней погибнет Приам и народ копьеносца Приама.
— От души его сожалею, Кай Сервилий, особенно за то, что он попал в твои стихи! — воскликнула Люцилла с прежних веселым смехом, заменив величавую позу оскорбленной патрицианки гримасами беззаботной шалуньи. Это затронуло слабую струну поэта.
— Мои стихи?! — мрачно сказал он, рассердившись до последней степени, — разве ты не знаешь, что это строфы великого Гомера? ты не читала даже Гомера!
Она знала Гомера наизусть, но притворялась совершенною невеждою, чтобы злить своего патрона и потешаться над ним при всяком удобном случае.
— Раза три я за него принималась, — лениво ответила она, — да очень скучно… бросила… оттого-то мне и показалось, что ты сказал нечто складное; дело просто: оттого и складно, что не ты сочинил.
Сервилий вышел из себя от негодования; как за несколько минут до этого он готов был упасть к ногам Люциллы в порыве поэтического восхищения ее красотою, так теперь готов был растерзать ее за глумление над его любимым занятием.
— Высшее наслаждение для тебя дразнить меня моими стихами, — сказал он, — высшее наслаждение — оскорблять меня, осмеивая каждый мой стих. Хороши или нет мои стихи, — не тебе судить, Люцилла!.. я не положу моих сонетов и элегий к ногам твоим, как римская молодежь. Когда ты просила меня дать тебе прочесть мои произведения, я не думал, что у тебя одна цель при этом — насмешка. Но лучше писать плохие стихи при честном образе жизни, чем быть кумиром и вести себя, как ты себя ведешь. Я умру, но все-таки отмщу за честь моего дома; омою мой священный порог кровью нечестивца Фламиния.
Под кроватью раздались звуки, похожие на кашель и на стон, а скорее
Сервилий бросился к постели, оттолкнул Люциллу и, нагнувшись, грубо вытащил смеющуюся Катуальду.
— Катуальда! — воскликнул он, отскочив прочь, — это ты!
— Это Фламиний! — захохотав, сказала Люцилла, — казни же меня за это!
— А это что такое? — сказал старик, подняв оброненный будто нечаянно рабынею сверток.
— Письмо к моему возлюбленному, — пояснила Люцилла.
Прочитав нежное послание, адресованное Котте, Сервилий совершенно растерялся.
— Что это за комедия? к чему? зачем?
— Затем, чтоб отучить тебя подсматривать за мною да сторожить по ночам у моего окна. Один старый филин сидит за своими приходо-расходными книгами; ступай и ты, другой старый филин, сидеть за твоими стихами!.. не мешай мне жить, как жила я у отца, в славном, свободном Риме!
— Письмо к Аврелию Котте!.. любовь, покорность Аврелию Котте!.. ах, провалитесь вы обе к вашему Котте, в Тартар, хоть к самому Фламинию, только оставьте меня в покое!..
И, плюнув, старый холостяк ушел от смеющихся девушек, громко хлопнув дверью.
Глава XIII
Всеобщая беда из-за галла
Уже заря давно показалась, когда Катуальда, возвращаясь, достигла границ поместья Котты. Его владения занимали 800 югеров [7] земли, на которой каждый малейший клочок был обработан и приносил пользу своему скупому владельцу.
Катуальда, поднявшись, а потом спустившись по узкой пешеходной тропинке, перешла через небольшой, отлогий холм, покрытый виноградниками, среди которых ярко белела глиняная, выбеленная статуя Бахуса (Вакха), уже немного облупившаяся от дождя и ветра, имевшая пред собою небольшой каменный жертвенник.
7
Югер — 1/4 десятины.
Похожие на нее статуи были расставлены и в других местах: на поле стояли Коне и Опс, праздник которых, Консуалии, приближался; Церера и Приап украшали огород; Венера стояла в миртовой роще, Аполлон — в лавровой; Сильван — в смешанном лесу, полном диких груш, слив и других деревьев; Нептун возвышался около рыбной сажалки, т. е. небольшого пруда, где сберегались раки и разные рыбы в нарочно привозимой морской воде.
Из любимых рыб того времени можно назвать мурену, нечто вроде угря; морского зайца; но самою необходимою принадлежностью каждого богатого дома был мулл, или барбун, — небольшая морская рыбка, похожая на окуня; она бывает красная и полосатая. Барбунов римляне любили не так за их мясо, как за то оригинальное явление, которым сопровождается их смерть. Когда барбун умирает, то его цвет переливается всеми оттенками от самого темного до бледного. Богатые люди, особенно женщины, любили тешиться этим зрелищем; они заключали барбунов в стеклянные сосуды и держали на коленях или ставили на стол пред гостями, отсылая в кухню уже после их смерти. За это барбуны очень высоко ценились и составляли для многих выгодный предмет спекуляций.