Над бездной
Шрифт:
Аврелия говорила рассеянно, задумчиво играя подвернувшимся листком.
— Но ведь фантазия рисует тебе иногда твое будущее, Аврелия? фантазия уносит тебя далеко от твоих кладовых и прачечных? ты стремишься куда-нибудь, к кому-нибудь?
— Я никуда не стремлюсь, Сервилий, потому что некогда и некуда мне стремиться. Когда батюшка прикажет, я вступлю в твой дом…
— Батюшка, но не твое сердце?
— Опять мое сердце! — уже нетерпеливо воскликнула Аврелия, измяв и бросив свой лист, — сердце есть у тебя и у Люциллы, потому что вы досужие люди, а я…
— Но ведь ты жалеешь твоего учителя, тоскуешь о нем? скажи мне, Аврелия, правду.
— Жалею и тоскую, — это правда. Но разве это может касаться тебя
— Это не только близко меня касается, но даже очень важно. Аврелия, моя молодость прошла и бурно и неудачно; я любил и страдал; я понимаю чувства молодого сердца даже, может быть, лучше, нежели ты сама их понимаешь. Последние 15 лет я старался только делать добро всем, кому благая судьба даст мне случай принести пользу. Притеснять и гнать я никого не могу. Если ты не любишь меня, если мой дом не будет для тебя местом счастья, то я не могу насильно ввести тебя в него хозяйкой. Если ты будешь только апатично повиноваться моей власти, апатично принимать мои ласки, платя за Них одною холодностью или искусственным старанием делать вид любящей жены, а твое сердце и мысли будут витать далеко от меня и моего дома, то я не желаю иметь тебя моею женой. В тебе, Аврелия, я нашел именно то, чего искало мое сердце; ты мой идеал.
Послушная, скромная, стыдливая и прекрасная, ты явилась пред моим взором, как путеводная звезда является мореходцу среди темного, облачного неба. Твоя заботливость и угодливость отцу, твоя терпеливость и усердие, неутомимая деятельность по хозяйству, и при этом светлый ум, способный к восприятию высших знаний науки, — все это указало мне в тебе женщину именно такую, как я искал и не мог найти нигде до сих пор; женщину, с которою я мог бы, не опасаясь новых обманов, мирно сидеть у моего очага и разделять мои богатства, как материальные, так и умственные. Мир, среди которого я провел юность, не понял и не оценил меня. Я надеялся, что ты меня поймешь и оценишь. Но, найдя в тебе все, чего искал, я, кажется, одного не нашел в тебе — любви.
— Любви! — точно эхо, равнодушно и рассеянно повторила Аврелия.
— Да, любви; почему ты не любишь меня, Аврелия?
— Я тебя люблю.
— Нет, ты не любишь меня. Это «люблю» опять звучит, как и все твои ответы, одним послушанием отцу и тем, кому он прикажет тебе повиноваться. «Люблю» сердца — не так звучит.
— Как же оно звучит, Сервилий?
— Спроси самое себя об этом.
— Я этого не знаю.
— Аврелия, будь со мною откровенна!.. я хочу видеть тебя счастливою, а не угнетенною. Ты видела, как Катуальда от радости целовала мои ноги, когда я ее купил, только такое искреннее выражение счастья может меня радовать. Не в целовании ног и платья выражается искренняя радость. Катуальда-невольница, оттого и выразила так свои чувства; как же ей иначе их выразить? — свободный, благородный и благовоспитанный человек выражает свою радость и благодарность горячим, братским объятием, поцелуем или крепким пожатием руки при светлой, радостной улыбке и сиянии очей. Я спас Катуальду от побоев, улучшил ее участь; спасу и тебя, Аврелия, спасу и освобожу тебя от самого себя, от ненавистной тебе моей любви!
— Сервилий! — вскричала Аврелия, встрепенувшись; странно прозвучал этот возглас; в нем слышалось скорее недоумение, нежели радость, которой ожидал старик.
— Да, — продолжал он, — если судьба осудила меня на одинокую жизнь, — пусть будет так! никогда не раздам я орехов в дверях. Не хочу никого мучить; не хочу никому навязывать своих чувств.
Вставши с камня, он указал Аврелии на солнце.
— Вот, Аврелия, колесница светлого Гелиоса перед нами; да услышит он мои слова!.. клянусь с этой минуты не говорить тебе больше о любви моей!.. пред оком светлого Гелиоса освобождаю тебя, Аврелия, от данного мне слова.
— Но если батюшка…
— Клянусь тебе также
Я устрою дело так, что твой отец разгневается не на тебя, а на меня или на кого-нибудь другого… Аврелия, ты плачешь?
Она не плакала, а истерически рыдала, склонившись на камень, стоя на коленах.
Изумленный помещик долго старался успокоить рыдавшую девушку.
— Теперь я тебе не жених, а только друг, если ты не отвергнешь и этого моего чувства, — говорил он, — милая, несчастная, открой мне причину твоих слез и успокойся. Нечего тебе меня теперь бояться! Аврелия, ты кого-нибудь любишь? скажи мне имя твоего избранника; я составлю ваше счастье, если б это был даже невольник.
Аврелия тихо поднялась, села на камень и стала бесцельно глядеть вдаль.
— Я никого не люблю, — отрывисто проговорила она.
— А Аминандра?
— Я сама не знаю, что чувствую к нему… когда-то мне, действительно, казалось, что я о нем думаю больше, чем о других, насколько мой малый, редкий досуг позволял это. Потом его продали… я горько, горько о нем плакала… плачу о нем я и теперь, но уж другими слезами. Если он стал разбойником, обагрил свои руки кровью и виновных и невинных без разбора, то как мне любить его?!
— Настоящая, истинная любовь, страсть, не разбирает, кого любит в своем избраннике.
— Я не знаю, что я чувствовала бы, если б встретилась опять с этим человеком, но теперь я его не люблю.
— Твое благоразумие еще больше возвышает тебя в моем мнении; о, если б это благоразумие устояло против всех искушений жизни! или, лучше, если б благие боги никогда не посылали никаких искушений тебе! если б ты, Аврелия, могла всю жизнь прожить в нашей мирной глуши! не стремись в этот далекий, неведомый тебе мир, Аврелия! в этом мире чтят других богов, хоть и называют их теми же именами, как мы, в этом мире страдают среди блаженства, ходят во тьме, при ярком сиянии солнца и светильников. Там ищут, как Диоген, днем с огнем человека и не находят его, а если найдут, то стараются погубить или сделать таким же чудовищем и страдальцем, как сами. Что же ты, милая, не радуешься? разве ты не слышала моей клятвы? ведь я освободил тебя от данного слова.
— Ты великодушен, Сервилий, но как я могу радоваться, как я могу быть счастливой, обидев тебя? ведь я тебя обидела!
Помолчав немного, она грустно вздохнула и тихо проговорила:
— Ах, если б я могла любить тебя!
— Я понял теперь, отчего ты не любишь меня: оттого, что отец навязал тебе любовь мою, навязывал и я сам. Расстанемся друзьями и поручим наше будущее богам; не тем богам, которых теперь чтят в Риме, а богам наших предков, этим простым, добрым нашим хранителям, которым мы молимся, не философствуя о них.
Сервилий протянул руку; Аврелия горячо пожала ее. Он удалился из сада к пешеходной тропинке, где уже давно ждала его Катуальда. чтобы следовать за новым господином.
Впервые показался Аврелии ее бывший жених не таким, как она привыкла его видеть. Искренность великодушного самоотвержения, с каким поэт отказался от нее, глубоко растрогала ее нежное сердце. Она готова была догнать его и на коленах умолять снова назвать ее своею невестой. Катуальда будет теперь жить в доме этого великодушного человека, под его надзором и покровительством, скорее как дочь, нежели рабыня; Катуальда теперь может доверчиво высказывать ему все, что чувствует, может просить его совета и помощи у Катуальды теперь есть защитник и друг, а Аврелия покинута, отвергнута; ее, может быть, скоро Сервилий вовсе забудет или даже станет презирать за обиду, которую она нанесла ему своею холодностью, не отозвавшись на любовь такого достойного человека. Аврелии припомнилось, как горячо Катуальда вчера советовала ей выйти за него замуж и с какою досадою она отвечала на это.