Над Черемошем
Шрифт:
— Что слышно нового?
— Ничего, кроме дурного, — хмуро ответил Бундзяк. — Ни угрозами, ни оружием уже нельзя оторвать крестьян от колхоза.
— Потому что скверно работаете! — на Бундзяка презрительно уставились выпуклые, с желтоватыми белками глазки Гордынского.
— Как умеем, так и работаем, — покорно соглашается Бундзяк, хотя слова шпиона жалят его, точно шершни. — Что поделаешь, когда Галиция к коммунизму повернулась?!
— Бомбами, бомбами окропить ее! — вырывается
По переплетающимся дорожкам, по узким горным тропам, опоясывающим хребты, спускаются в долины гуцулы. А издали кажется, что горы ведут необычайный хоровод: среди пихт на разных ярусах все кружатся и кружатся одна над другой цепочки путников, спускаясь по прихотливо извивающимся стежкам в долину.
— Дед Степан, куда вы? — нагоняя старого Дмитрака, спрашивает пожилой усатый гуцул.
— На собрание, сынок.
— Да пожалейте свое сердце. Ну на что вам с эдаких высот спускаться? Сколько вам лет?
— Много, сынок, много. Точно и не знаю — не то восемьдесят семь, не то девяносто семь.
— Так на что ж вам по собраниям ходить?
— Праздник земли нашей чую.
А голос трембиты расстилается над селом, заглушая однообразный звон с почерневшей колоколенки. Не из царских врат — из покосившихся ворот церковной ограды выходит без шапки поп.
— Куда люди идут? — оторопело спрашивает он самого себя и оторопело смотрит на дорожку к церкви — на ней ни одного человеческого следа.
— Что же, батюшка, пойдем для самих себя обедню служить или гасить кадило? — спросил, едва не лопаясь от старческого возмущения, дьячок. — В церкви у нас один только воробей летает над святыми образами.
— А где же люди? Людей не вижу.
— Это, батюшка, нас люди не видят.
А людей уже не вмещает по-праздничному разубранный зал. Они теснятся на скамьях вдоль стен, в проходе, и даже на краешке сцены живописно расположилась маленькая группа гуцулов.
— Товарищи, так какие будут изменения и дополнения к порядку дня? — спрашивает из президиума Микола Сенчук.
— У меня будет дополнение к дневному порядку, — заявил, поднимаясь, Юрий Заринчук. — Перед тем, как записываться в колхоз, пускай еще кто-нибудь из делегатов расскажет о жизни в восточных колхозах.
— Да ведь, Юрий Петрович, об этом уж столько говорилось и на собрании, и во всех концах села, и в хатах!
— А может, не все люди с дальних вершин слышали?
— Все горцы слышали! — подтвердил Марьян. — Однако отчего ж и еще раз не послушать то, что идет из доброго края, от доброго сердца. Дурное я и один раз не стал бы слушать, а для хорошего у меня всегда душа открыта.
Снаружи входят Василь Букачук и Иван Микитей.
— Так
— Всеми голосами! — отвечает собрание.
— Есть еще какие-нибудь дополнения или изменения?
— У меня есть хорошее изменение! — молодецки выпрямившись, заявил Иван Микитей. — Как дойдем до второго вопроса, до записи в колхоз, надо будет изменить состав собрания.
— Как изменить состав собрания?
— Выгнать богачей и келаря. Тогда станет свободнее в зале и на сердце. Верно?
Смех покрывает возмущенные выкрики кулаков.
— Люди! Неправильно говорит Иван Микитей! — вырывается у Василия Букачука.
— Как неправильно? — Иван растерянно посмотрел на друга.
— Зачем нам ждать до второго вопроса, когда эту погань и сейчас можно выгнать? Пускай не собирают наши речи для врагов!
— Выгнать!
— Вывести под руки!
— Нет такого права!
— А мы у вас и не спросим!
Иван Микитей, расталкивая людей, весело подошел к Палайде.
— Как, дяденька, сами дойдете до порога или пособить вам?
— Пошел вон, голяк залатанный!
— Сами убирайтесь вон! — отвечал Иван, схватив кулака за плечи. — Да поживей, пока мое колено вежливо не помогло вам выйти.
Молодые гуцулы ведут к порогу и Пилипа Нарембу, и Штефана Верыгу, и келаря. Юстин Рымарь, глядя на эту непривычную картину, не удержался:
— Как в песне: один ведет за рученьку, другой — за рукав. Хорошо, что и монаха туда же!
Веселый смех пронесся по залу, вырвался на улицу, и там как плетьми осек багровых от стыда и злобы богатеев.
— Вот так и из жизни выгонят, — лохматый Палайда нагнулся за палкой.
— Так надо поскорей что-то делать, настает наш черный день. — И Наремба тащит Палайду и Верыгу подальше от молодежи.
— Где же Бундзяк запропастился? — Палайда морщит лоб. — Обещал потопить все собрание в крови, а пока голодранцы без крови топят нашу честь и наше будущее.
— Может, милиционеры или эти басурманы перехватили его? Ишь, как сторожат! — Верыга кивнул головой в сторону молодых гуцулов.
— Эхо от выстрелов было бы слышно. Ночь морозная, — возразил Палайда.
— Пойдем на погост.
— Не рано ли? — Палайда впился взглядом в Нарембу и даже вздрогнул.
— Самое время! — Верыга захихикал.
Ночь проплывает в звездной тишине, и очертания гор легки, как рисунок пером.
Возле сельского исполкома четко вырисовываются фигуры молодых гуцулов. Они охраняют собрание.
Порой кто-нибудь из них не выдерживает — припадет к стеклу, и кажется, что и дышит-то он теми самыми словами, которые рождаются в душе всего села.