Над Черемошем
Шрифт:
— А чего горевать! — заступился Савва за Юстина и, отвернувшись, вздохнул…
Над площадью повис широкий разноголосый говор людей и рев скотины. Лесь Побережник подводит к зоотехнику и заведующему фермой своего рослого норовистого бычка.
— Бычок не машина, — прыскает кто-то в толпе, и по площади раскатывается смех.
— А что ж, известно, не машина! — Лесь горделиво расправляет плечи. — А только увидите — через год этот бычок и неисправную машину сможет выручить из беды. Крепкий, породистый! И голос у него
Юрий Заринчук привез на возу ульи.
— Крупного скота я, люди добрые, не нажил, так пусть эта мелкая скотинка разводится на сладость нам да на счастье.
— Юра, забирайте обратно свою скотину. Мы ее не обобществляем! — приказывает Микола Сенчук. — Вы же сами знаете.
— Ну, не хотите обобществлять, запишите так. Я, может, всю жизнь дожидался такого праздника, когда все люди смогут есть мед. Не надо портить мне праздник.
— Юра, не говорите лишнего! — сердится Сенчук.
— Микола Панасович, — с удивлением говорит Галибей, — зачем же огорчать человека? Да и ульи нам пригодятся, — и он подмигнул секретарю, чтобы тот записал привезенное Заринчуком.
К Сенчуку подобрался, ведя в поводу свою клячонку, опечаленный Рымарь.
— Микола, сдаю тебе свою первую в жизни лошадку. Даже ни разу не запряг ее для себя — жеребая она. Да и не во что было запрягать — на телегу деньгами не разжился, — обращается к Сенчуку, и на глазах у него блестят слезы. — Ты побереги ее, Микола, и не пои холодной водой, горло у нее нежное, как у артистки.
— Ой, нежное, деликатное! — со слезами в голосе добавила Василина.
Юстин махнул рукой и поспешил замешаться в толпу.
— Отец, а кнут? — остановил его оклик сына — молодого конюха.
— Кнут не отдам, сынок! Ей-богу, не отдам! — обернувшись, бросил Рымарь.
— Да на что же он вам? — удивился сын.
— Повешу на гвоздик, — пусть люди знают, что и у Юстина Рымаря была за долгий век своя лошаденка… Микола, а может, ты поставишь меня приглядывать за моей гнедой? — вдруг с надеждой обратился Рымарь к Сенчуку. — Волосинка у ней из шерсти не выпадет.
— Дядько Юстин, — озабоченно отвечает председатель, — вы все о своем да о своем. Когда уж я от вас о государственном услышу?
— О государственном? И о государственном услышишь. Не обо всем сразу, надо порядок знать, — пятясь от Сенчука, бормочет Рымарь.
— А я о чем говорю? Порядка и жду! — смеется Сенчук.
По-праздничному одетые гуцулы сдают свой незатейливый инвентарь, зерно, скот. Группка мужчин поудобнее расположилась на снегу и, пересмеиваясь, выпивает.
— За общие поля и сады!
— За новые труды!
— За то, чтобы не видать больше старой нужды!
— Тетка Василина, не лейте слезы дождем, а то у нас от сырости водка скиснет. Налить чарочку?
— Налейте. Выпью за здоровье своей лошадушки, Юстин уже сдал ее
— Чтоб повыше взбрыкивала!
— За ваше здоровье и за здоровье скотинки моей!
Смех, укоры, слова надежды — все смешалось в единый неповторимый шум…
— А он и говорит, что я все только о своем да о своем, а о государственном ни гу-гу, — рассказывает Юстин Рымарь Юрию Заринчуку.
— А вы потолкуйте о государственном, — умные глаза Юрия Заринчука смеются.
— Отчего ж не потолковать, было бы умение! Юра, может, пособишь? Ты ведь уже и с трибуны речь держал, а там о своем не скажешь.
— Уход за конским поголовьем — тоже государственное дело. Понимаете? — объясняет Заринчук.
— Понимаю! — Рымарь кивает головой и скрывается в толпе, раздумывая, как бы половчее потолковать с председателем.
К Миколе Сенчуку, зоотехнику и заведующему фермой, осторожно пробирается Марьян Букачук. Под его просторным тулупом что-то шевелится, барахтается, а лицо вековечного пастуха озарено добродушной улыбкой.
— Марьян, уж не мотор ли заведен в твоем тулупе?
— Целых два, — кивает головою Букачук и обращается к Миколе: — Не было у меня за весь век ни конька, ни бычка, а с пустыми руками не хочу идти в колхоз. Примите от меня хоть эту вот скотинку, — он раскрыл полы тулупа, и на людей посмотрели две любопытные мордочки ягнят. — Это у меня самые лучшие, породистые.
— Так мы же овец не обобществляем.
— Знаю, Микола, да у меня на овец легкая рука. А сейчас — полегчать ей во сто крат, чтобы у нас хорошее не переводилось!
— Ну, что мне с вами делать?
— Принимай, Микола, — гневается Букачук, — а то Михайлу Гнатовичу пожалуюсь. Подумай, тут дело не в овцах, а в гордости человеческой.
— Непременно принимайте, Микола Панасович. Нам надо делать то, что хотят люди. В этом суть новой, колхозной жизни, — громко говорит Галибей, и несколько гуцулов кивками подтверждают его слова.
— Вот это государственный разговор, — Юстин Рымарь даже подымает руку при этих словах, затем озирается по сторонам и несмело подходит к Сенчуку. — Микола, у меня к тебе… государственный разговор.
— Давно бы так! — весело откликается Сенчук. — Говорите.
— Уход за конским поголовьем — государственное дело? — гордо спрашивает Рымарь.
— Государственное!
— И я так думаю! — говорит Рымарь и вдруг, понизив голос, добавляет: — Так что назначь меня, Микола, ухаживать за моей лошаденкой.
Сенчук опешил, а Рымарь сразу догадался, что его государственный разговор в чем-то хромает, и поспешил выправиться, пока еще председатель не ответил.
— Только это не все, Микола. Мне бы хотелось не за одной лошадкой приглядывать, а, скажем, за десятком. Одна лошадка — это ведь еще не поголовье, а у нас же о поголовье речь.