Над Черемошем
Шрифт:
— Так вы желаете стать конюхом? — пытается Сенчук уловить внезапную перемену направления мысли Рымаря.
— А как же! И увидишь, Микола, какое у нас будет поголовье! Тебе ведь невдомек — у меня душа весь век по скотине тосковала, да так и ссохлась без нее, как ремни на постолах.
— С сегодняшнего дня, Юстин Андриевич, назначаю вас конюхом. Желаю вам больших успехов. Чтоб в газетах гремело ваше имя.
— Ну, имя загремит или нет — это неизвестно, а уж кони загремят! Ого-го-го! — и Рымарь взмахнул кнутом. — Спасибо, Микола, за государственный разговор!
— Значит, понравился старику государственный разговор? — смеясь, спрашивает Чернега, шагая с Миколой Сенчуком в конюшню.
— Понравился. А молодые конюхи и сын Рымаря прямо пищат — не дает им старик ни в чем спуску. Пищат, а слушаются, — так уж у гуцулов заведено, пускай дед говорит даже и не совсем то, что надо, все равно послушают.
— Микола Панасович, а не лучше ли, чтоб деды говорили совсем то, что надо?
— Так, может, созвать общее собрание дедов?
— Ну вот, сразу — собрание, да еще и общее! Лучше так, запросто, поговорить. Кое-что они нам подскажут, а кое-что и мы им.
— Выходит, созвать совещание дедов?
— Да не совещание созвать, а дедов, — поправляет Чернега. — Микола Панасович, сколько мы вас предупреждали насчет разных заскоков, а ты таких глупостей натворил!.. Удивляюсь и не могу тебе простить…
— Что ж я наделал? — растерялся Сенчук.
— Зачем ты обобществил ягнят Букачука и ульи Заринчука?
— Я не хотел записывать.
— Однако записал?
— Записал, но как подарок, потому что Марьян сказал, что к вам пойдет жаловаться, если я человеческую гордость не ценю. И с Юрой до ссоры дошло. И верно он говорил, что не было у него за всю жизнь крупного скота, вот и дает на новую жизнь ульи. Как примету на счастье.
— А теперь на твое несчастье посыпались про тебя анонимки и в райком, и в редакцию, и в прокуратуру.
Сенчук вспыхнул:
— Это нечестный человек писал!
— И мы так думаем. Честный человек писал бы в одно место и, верно, не постыдился бы поставить свою фамилию… Хорошо, я поговорю сегодня и с Марьяном и с Юрой. А ты больше таких вещей не делай, а то, сам видишь, за нами следят не одни только друзья. Гляди, придется еще побеседовать и с прокурором.
— Моя совесть, Михайло Гнатович, чиста, — Сенчук посмотрел прямо в глаза секретарю райкома, — я людям добра желаю и об этом буду с кем хотите весь век говорить, а еще больше — делать.
— Заговорила гуцульская кровь, — любуясь Сенчуком. Чернега улыбнулся.
А Микола тотчас смутился.
— Я, Михайло Гнатович, пойду к старикам, а то пока им растолкуешь, что к чему, вечер настанет.
Старики стали собираться в сумерки, а беседа с ними оживилась только поздним вечером.
Но вот разговор с дедами в самом разгаре, и глаза у Михайла Гнатовича весело поблескивают, следя за выражением каждого лица. Хорошо, что старики уже отложили в сторону дипломатию и заговорили, не скрывая ни надежд, ни опасений, ни сомнений.
— А верно говорит товарищ секретарь. Надо, чтобы не работа ждала людей,
— Много хорошего сказал товарищ секретарь, только к нам такое житье не заглянет, — с безнадежным видом, выпячивая сухие губы, говорит Савва Сайнюк, — бедная у нас земля, и сами мы бедняки.
— Маленький человек не о золотых горах, о куске хлеба заботится.
— А кто вам сказал, дядя Савва, что вы маленький человек?
— Да разве, Михайло Гнатович, не маленький? Бедный, старый… Хоть вы-то не смейтесь надо мной.
— Я не смеюсь, я сержусь на вас.
— На меня? Побойтесь бога, Михайло Гнатович, за что ж вам на старика сердиться?
— За то, что вы себя маленьким да стареньким выставляете. Лауреат Сталинской премии Марко Озерный тоже стар. А вот взял да и перегнал по урожайности кукурузы всю Америку. Бабка Олена Хобта тоже немало прожила на этом свете, а Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета.
— Да за что ж старухе такой почет?
— За честный труд на колхозной земле.
— Так она, выходит, не такое уж большое начальство?
— Не такое уж большое. Звеньевая.
— Как моя Мариечка? — обрадовался старик. — Не сердитесь на меня, Михайло Гнатович. Может, я и никаким начальником не стану, а работать буду как следует.
— Зарубим себе на носу: может, сперва будет и трудно, но работать нужно так, чтобы поскорей к достатку пробиться. Правду я говорю? — дед Стецюк обводит всех взглядом. — Нельзя нам откладывать это дело на долгие годы, мне еще самому хочется пожить зажиточно, а теперь у нас для этого все в руках и в голове. На горах с солнечной стороны, думаю, слива вырастет и другие деревья, а также табак.
— Еще хочу сказать насчет строительства, — гнет свое Марьян Букачук. — А что, дед Савва знает, как кирпич обжигать?
— Как не знать! — повеселев, откликается старый Сайнюк. — Обожгу, как колокол! Микола, так, может, ты меня определишь не таким уж большим начальством на строительство нашего кирпичного завода? Такой построим, что и соседи удивятся.
— Вы, дедушка, уж стары, — лукаво вздыхает Микола Сенчук.
— А ты чего меня метрикой стращаешь? Я же не свататься иду. Или не слушал, что Михайло Гнатович рассказывал? — И, обращаясь уже к старикам, добавил: — Молодые никогда не слушают людей с таким почтеньем, как мы, старики.
— Еще хочу оказать про овец, — не унимается Марьян.
— Овцы могут и подождать, овцу, как ни крути, она овцой и останется, — осмелев, перебивает Юстин Рымарь. — Лучше о лошадях поговорим.
— Можно и про овец, — поддерживает Букачука Чернега. — Это государственный разговор.
— Государственный, — тогда пожалуйста, товарищ секретарь.
— Вы сами знаете, как гуцул любит овец. Об этом даже в песне поется. Так, кажется: «Как гуцула не любить? У гуцула овцы…»
— Так, так… — закивали седыми головами старики.