Над Черемошем

Стельмах Михайло Афанасьевич

Ко двору Сайнюка медленно подходит дед Степан.

У плетня, опершись на заворотницу [24] , стоят Савва Сайнюк и Юстин Рымарь. С улицы с ними переговаривается Лесь Побережник.

— А похоже, что завтра и впрямь начнем пахать. Земля уже выгоняет из себя холод.

— А меня что-то все знобит да знобит, — вздыхает дед Савва.

— Уж не от моргов ли вас знобит? — хмыкает Лесь.

— Может, и от них. Так и стоят перед глазами.

— Стало быть, не раскрылись еще как следует глаза ваши? За тремя моргами

не видят всей земли?

24

Ворота на Гуцульщине состоят из двух столбов, в которых проделаны дыры; в дыры вставлено несколько перекладин — заворотниц. Когда нужно пройти или проехать, эти перекладины вынимаются. (Прим. переводчика.)

— Мало видят, туманятся…

— Пережиток! — отрезает Побережник.

— Что? Что?! — Сайнюк наставил измятое ухо и даже приложил к нему ладонь.

— Это такой хвост, по-книжному — пережиток не то капитализма, не то монархизма, скорей всего — монархизма, он еще от цесарской монархии тянется.

Рымарь глубокомысленно кивнул и спросил:

— Лесь, я вот часто на собраниях слышу, а все не пойму, что такое монархизм, а что капитализм. Ты теперь заглядываешь в книги, газеты получаешь из Москвы, из Киева. Может, растолкуешь?

— Отчего же! — Лесь задумался. — Как вам получше рассказать?.. И то падаль и другое падаль. Только одно постарше и уже в могиле лежит, а капитализм тоже, почитай, лежит, однако его еще не закидали землею. Понятно?

— Ясно! — твердо ответил Рымарь. — Пошли, Лесь, в конюшню! Перед севом не мешает еще раз проверить скотинку.

— Пошли. Там не Юра ли по воде шлепает? — Лесь приложил руку к глазам.

— И впрямь он!

В низину, где разлились три пруда, из горных ручьев прибывает вода. И сердце Юрия Заринчука радуется. Он, как журавль, высоко задирая ноги, бродит по трясине, направляя движение потоков.

— Юра, рыбка скоро будет? — окликают его женщины, хлопочущие на парниках.

— Не рано ли вас на рыбку потянуло? Погодите малость, будет и рыбка.

— По дороге рядом с телегой, нагруженной молодыми липами, степенно шагает Роман Петращук. Заринчук глянул на подводу и не поверил своим глазам.

— Роман, что у тебя?

— Липы!

— Сам вижу, что липы. Куда везешь?

— Вам. Целый день копал. Хоть и ругали вы меня тогда, на собрании, как кнутом стегали. Говорите, где будем сажать. А то на моей голове не примутся и не зацветут.

— Спасибо, Романко! — растроганно проговорил Заринчук. — Ну стоит ли сердиться за старые слова, когда уже весна идет?

— И впрямь идет! Слышите?

И оба прислушались к едва различимому шуму тракторов.

* * *

У конюшни Рымарь играл с маленьким шаловливым жеребенком. Вдруг стригунок поднял уши, отпрянул назад.

— Не бойся, глупенький. Это тракторы, машины идут. На наши поля. — Старик всматривается туда, где на дорогу выезжают тракторы. Тонконогий жеребенок настороженно косится на них.

Посреди улицы трактористов с хлебом-солью встречает звено

Ксени Дзвиняч.

— Спасибо за хлеб святой, — торжественно произносит тракторист Павло Гритчук. — Да взойдет наша дружба славным урожаем!

— Пусть по-новому, без единой слезинки, растет наш хлеб! — говорит, подавшись вперед, Ксеня Дзвиняч.

* * *

На берегу Черемоша звено Марии Сайнюк рассыпает известь на приозерной низинке. Летит по ветру перемешанная с землей известь. И летит по ветру девичья песня:

Вьется лента Черемоша, Вьется меж горами. Позовем девчат хороших — Запевайте с нами! Подымай трембиту выше! Путь гуцульский светел. Нашу песню пусть услышат На всем белом свете! Пусть услышат, пусть узнают, — Как же не узнать им? Косов, Куты запевают, Станислав, Делятин.

— Мариечка, а ведь и вправду — такая пора наступила, что все горы поют! — радостно говорит Катерника.

— И горы и долины.

— «Философия», — сказал бы Василь Букачук.

— «Посевная», — сказал бы товарищ агроном.

— Все посевная да посевная, и хоть бы словечко еще… — вздохнула Катеринка.

— Не просил больше, чтоб поцеловала?

— Где там! Только напомнил, что после уборки ему следует аванс. И будет ждать до самой уборки. А какой он славный, Мариечка! Говорит самые обыкновенные слова, а кажется — рассказывает сказку о том, как вся земля уберется в цветы да в колосья. Такой у нас агроном, что просто ой, ну до того, что прямо ох!

— Уж прямо и «ой» и «ох»! — засмеялась Мариечка.

— А что ты думаешь? Так и есть! — Катерина вздохнула, но сразу же встрепенулась, лукаво огляделась и подмигнула подруге. — Я, чтоб больше уродилось, еще заговор скажу! — Она стала у озерка, оглянулась на четыре стороны: и зашептала: — Кислоты, кислоты, ступайте в чащи, в болота, на стоячие воды, на гнилые колоды, где звери не бродят, где люди не ходят, где не растут всходы! Тьфу, тьфу, тьфу! Кислота провались, а нам золотая кукурузка уродись…

Катерина не заметила, как подошел Нестеренко и остановился, с любовью следя за каждым движением веселой непоседы.

— Ну, где соединились наука и заговор, там высокий урожай обеспечен!

— Ой, что вы, товарищ агроном! — девушка смутилась. — Не сердитесь. Наука у меня в сердце, а заговор на самом что ни на есть кончике языка, вот и срывается.

Закончив известкование, девушки пошли в село. Переходя через ручеек, Мария на мостках столкнулась лицом к лицу с Василем.

— «Когда повстречаются двое и, за руки взявшись, идут…» — запела Катеринка и, обращаясь уже к подругам, добавила: — Пойдемте, сестрички, скорее, а то ночи теперь короткие, а разговоры кое у кого длинные.