Над Черемошем

Стельмах Михайло Афанасьевич

— И все научные, агрономические, — отрезал Василь. И тихо шепнул Мариечке: — А у меня и в самом деле разговор с тобой.

— Какой?

— Незаконченный. Мариечка, так любишь?

— Немножечко.

— Это я и зимой слыхал, а ты что-нибудь весеннее скажи.

— Весеннее?

— Ну да, весеннее.

— Тогда слушай, Василько, — она прильнула к любимому. — Люблю тебя больше себя. Без тебя солнце не солнце, и звезды не так светят, и соловей поет не тем голосом. Потому что в душе у меня ты, твой голос. И его я слышу даже когда ты далеко

от меня. Он будит меня среди ночи и на рассвете, и великая радость носить его с собой, как надежду. Так я хочу прожить всю жизнь, чтоб не обмануться в тебе, и ты чтоб не обманулся во мне. Я обыкновенная девушка, а чувствую, что становлюсь с тобою все лучше. Пусть всегда будет так.

— Мариечка… Ты необыкновенная… Ты лучше всех…

Неподалеку хлюпнула вода, прервав поцелуй влюбленных. Василь посмотрел в ту сторону и возмутился:

— Мариечка, опять дед Савва! Должно быть, ищет нас.

— Нет, Василько, он скорей всего ищет новую глину. Видишь, с мешком.

И каково же было их удивление, когда дед Савва положил в мешок какой-то камень и, пригнувшись, направился на поле. Влюбленные украдкой последовали за ним. Вот он дошел до границы своей земли, вытряхнул из мешка камень и лопату и принялся копать. Потом кинул в яму камень, бросил на него горсть земли, задумался.

— Прощается дед со своими моргами, — Мариечка с улыбкой посмотрела на Василя, а тот и сам кусал губы, чтоб не рассмеяться.

— Мариечка, он всегда распугивал нас, может разок мы его спугнем?

— Ой, не надо! Еще заболеет со страху да со стыда. Пойдем, пусть старик погрустит…

— Мариечка, я тебе хочу еще словечко оказать… Отступись ты от участка у озерка. Меньше будут люди смеяться.

— Василь, не поминай мне об этом озерке, а то опять поссоримся!

— И в кого ты, любушка, такая упрямая?

— В тебя, миленький!

— В меня?

— В тебя!

— Нет, верно, все-таки родится что-нибудь у этого озерка. Может, хоть семена вернешь. Философия?

— Никакой философии я тут не вижу, — засмеялась девушка и притихла. — Еще кто-то идет.

— Это Иван с Настечкой домой направляются, — узнав голоса, определил Василь. — Про то же говорят, что и мы…

— А все потому, что весна, — шепотом ответила Мариечка, прислушиваясь к голосу подруги.

— Слово дала вырастить шестьдесят центнеров, и сомневаюсь, Иванко, — сокрушается девушка.

— Не сомневайся, Настечка. Раз ты дала слово, значит столько и уродится. А если не хватит, я тебе с других полей наношу.

— Иван, ты опять за свое!

— А на что мне чужое, когда и своего вдоволь! И кукурузы у тебя хватит. Это говорю я! Свое говорю! И целую свое, — и он обнял и поцеловал девушку.

* * *

Бундзяк и Наремба вышли из букового леса и остановились перед молчаливым монастырем отцов базилиан. От церковных ворот черной птицей отделилась костлявая фигура монаха.

— Слава Иисусу!

— На веки слава, брат келарь, — Бундзяк со вздохом облегчения отнял руку

от оружия. — Не спит отец игумен? — он кивнул головой на окна, сквозь которые пробивались узкие полоски света.

— Ни днем, ни ночью не спит, — засмеялся эконом монастыря.

— Старость?

— Упорство. Обещает тогда только выспаться вволю, когда победят высокие принципы Ватикана и в честь благой вести надо всей землей загудит колокол святого Петра.

— К тому времени пухлые телеса отца игумена, верно, станут мощами, — пошутил Бундзяк.

На губах келаря затрепетала улыбка, но он сразу же прикусил ее, неодобрительно покачал головой и, подхватив полы рясы, направился к монастырским воротам; там он остановился, протянул руку к кровле, дернул за что-то — в глубине монастыря задребезжал колокольчик. Ворота дрогнули, полуотворились и снова затворились, пропустив пришедших. В стене коридора заскрипела железная дверца, из проема высунулась заспанная голова монаха.

— Чего душе надобно?

— Чего? — Бундзяк презрительно глянул на монаха и вызывающе ответил: — Сперва греховных утех, а потом святого рая.

Сонное лицо оживилось, затем на нем отразился испуг.

— Бундзяк, не тешь сатану.

— «Проиграли мы жизнь сатане», — напыщенно продекламировал Бундзяк…

Отяжелевший от старости и накопленного с возрастом жира отец игумен с ласковой улыбкой возвращает Бундзяку дневник.

— Дивны дела господни, сын мой: у тебя было ровно столько земли, сколько есть у святого Ватикана. Я вижу в этом перст божий.

Бундзяк едва заметно усмехнулся, а по лицу игумена уже разливалось профессиональное вдохновение.

— О пречистая дева Мария, от всего сердца молю тебя: не выпускай из-под святой опеки воина Касиана, благослови его ближних, благослови его землю, благослови его жилище.

— Чем дольше живу на свете, тем больше верю в провидение. — Бундзяк смиренно склонил голову и ощутил подбородком жесткое прикосновение денег, полученных от игумена и спрятанных на груди.

— Ты непочтительно описал встречу с Гордынским и Лепехой, забывая, откуда они, — заметил игумен, и лицо его стало жестче.

— Так ведь им все мало! — вспыхнул Бундзяк. — Даже моей работы им мало. Им, кажется, всего и всегда будет мало… Да и стоит ли вспоминать о тех, кого пограничники перерезали очередями надвое? Это — не в доме будь сказано — дурная примета…

Игумен вздрогнул, но сразу же овладел собой.

— Сын мой, дух твой поддался неприязни, вызванной холодным словом, и она точит тебя, как червь… Жизнь не хор певчих на четыре голоса, в ней возможны погрешности и в такте и в интонации. Найдутся они и у тебя… Ты мастерски описал и кровь человеческую и смерть еретиков новейших времен. Но почему так мало их умирает на страницах твоего дневника и еще меньше — в жизни? Ибо из различных источников постигает нас разочарование: не все убитые здесь, — он указал на дневник, — покоятся там, — он ткнул вниз благочестиво сложенными пальцами.