Надувной доброволец
Шрифт:
— Да, действительно так.
— Ты же просто сбрендивший старикашка! Ты ни за что не ударишь меня этим своим плавником — скажи мне, что ты прикалываешься.
Сила в атмосфере завертелась вокруг него, искря, как тьма. Головные мускулы задышали в красных стиснутых челюстях трансформации, плечи набухли, и его тело пошло комьями, как барсук, осыпанный желудями, выпихивая стальные пики, толстые, как дорожные конусы. Водевильная морская звезда.
Звучит жестоко, но меня эти извержения порядком утомили. Единственный раз, когда подобное случилось со мной, всё вышло так, что никто так мне и не поверил, когда я рассказывал об этом.
Тем временем из Джона Сатаны лезли всякие острые штуки, как семена из сосновой шишки, и он сказал, что мои самые жуткие кошмары сейчас претворятся в жизнь. Я знал себя достаточно хорошо, чтобы понять, чем это обернётся — паста, гольф, лощёные мужики, опера и тупые пташки, несущие бред, — всё это хитрым образом слеплено воедино. Опавшие рога были спорами, драконьими зубами, прорастающими со страшной силой. Мутанты, возлюбленные. Голосят и воют из земли — и я увидел, что описанная мною комбинация ужасов опустошила их, они стали как бумажные фонарики. Но даже так они повыдирали пылающие факелы из стен пещеры и понеслись на меня. Погоня по тоннелям, крики, маньяческие тени — полный комплект.
Как тебе скажет любой спортсмен с бескостным языком, если бежать быстро и сосредоточенно, то оставишь своё эго позади, колыхаться в воздухе, как мыльный пузырь размером с человека. Заметил отблеск моего за миг до того, как факела вошли с ним контакт, он был как фуксиновый топливный элемент в форме “форда эскорт”. Тут он воспламенился, убивая моих мучителей, и я прорвался сквозь зеркало во взрыве кукурузных хлопьев и опавших листьев. Эдди ещё ползал в углу, прошло меньше минуты. Но получилось ли искусство?
Решил пока залечь на матрасы в другой стране — но вернулся, страдая от нехватки взаимодействия. На поручнях лайнера я рыдал от вида родины, и солнце светило сквозь рану у меня в плече. Несомненно, здесь можно вести сбалансированную жизнь.
И я нашёл тёмный уголок, но не слишком тёмный, чтобы трансформироваться в груду мускулов и глотать воздух, необходимый другим для нормального дыхания. Там, в углу, я выглядел как простая тарелка плесени. Таким образом в наше время настоящий человек обеспечивает себе пропитание. Дома, окружённые деревьями, могут также покрыться пульсирующим рельефом мышц и казаться нормальными собаке в коляске проезжающего мимо мотоцикла. Поэтому такие тайны остаются непознанными и ненужными.
Хотя с вампирами вышла история. Один из них доставал меня больше, чем прочие — стремительный такой с бесформенными идеями управления и нераскрытыми мечтами, он не различал окно и яму в земле. Вскрывал артерии пивной открывалкой и пил залпом. Испытывал явную нехватку озлобленности — однажды я взял его на выпас, он стоял и пел с цветами в руках — странный человек, движимый исключительно идеями и логикой. И он спросил, что есть у остальных. Я сказал, что, в лучшем случае, вера. Он сказал, что останется таким, какой есть, словно знал что-то, чего не знаем мы. Так или иначе, однажды днём мы появились под дверью галереи Эдди и сказали ему, что внутри есть вещи, которые мы хотим поджечь и бросить. Он спросил, картины ли это, и мы ответили, что да, он прав — конечно, он попытался захлопнуть дверь, но мы налетели с криками и ликованием, осушая
— Ну, ты, наконец, хотя бы играешь свою роль, — сказал я ему, и в этот миг он размягчился, сбросил всё, включая шарманку, которая нанесла мне скользящий удар по лицу и распахнулась, показав нам, что на самом деле её внутреннее устройство состоит исключительно из кости, сухой паутины мышц и пыльцы насекомых. — Бессмысленно пытаться возместить убытки этим небольшим спектаклем, — сказал я, решив, что этот ублюдок уже сидит у меня в горле. — А, ребят? Ему нельзя доверить ни пива, ничего — и вообще, где открывалка, говнюк?
Злодей решил не отвечать, так что с него было нечего взять, кроме визуальной информации.
— Мы на тебя больше не рассчитываем, — сказал я и стукнул портрет, чтобы показать ему. Конечно, рисунок начал стонать, как получивший прикладом мим. Я так смутился, что заорал приказ поджигать всё вокруг, чтобы скрыть сверхъестественный шум, растягивая звуки вот так: “П-о-д-ж-и-г-а-й-в-с-ё-н-а-х-р-е-н!”
Но к тому моменту все, уже затосковав, ушли домой, и только Эдди остался там стоять. Конечно, я посмотрел на него с раскаянием, которое храню в погребе для подобных моментов.
— Знаешь, Эдди, — сказал я, — Вообще-то мне не очень и хотелось сжигать твою галерею. Эти картины — благословенный дар человечеству. Живи и радуйся.
— В последний раз ты меня подловил, — просипел он и вытащил нож.
— Смотри Эдди, ещё пара шагов в этом направлении, и ты обнаружишь, что я мёртв, а стены и картины сплошь заляпаны кровью. Это очень опасно.
А он сделал выпад лезвием. Это был последний раз, насколько я помню, когда Эдди делал что-то нормальное. Потом он начал выводить рыбу на прогулку, выпекать фетр и обвинять других в том, что его сердце имеет такую форму. Трудно быть оптимистом при столь острых муках. Разве кто-нибудь из нас отказался бы застрелить мэра двух ради пары взрывов смеха?
Спустя неделю Боб сказал мне, что Эдди свернул аферу и продал всё Минотавру.
— Почему? — спросил я.
— Потому что ты сотоварищи всё время таскал туда вампиров, — вздохнул он, словно это было очевидно.
Вот где Боб по-настоящему начал выходить за грань. Построил трёхногого человека из марципана, окрестил его “Мистер Троян” и утверждал, что цитирует ублюдка: “От злата их холодные насмешки. Вино потоком заливает ярость. И тяжкий камень скрыл его вопросы”.
— Ты сам напросился, брат.
— На счастье стрекозы. На воздухе жимолость. В саду цветут розы. У каждой бьётся жилка.
— Прекращай, брат.
— Железная рука держала меч, и выбор Богу и освятила. И Бог, ничто в своём огне, вернул удары, кроме одного — стремления к чужой свободе.
— Мистер Троян выглядит больным, — сказал я, оплавляя его лицо зажигалкой.
А он издал едва слышный вопль.
Ловкий трюк превратил Боба в человека чести. Сияющего и гордого. Но это только его отражение на поверхности лагеря, и дрожащие свечи вычерчивали его тень на кривой стене — можно было видеть, как он думает, мол, да, я бог с брайлевым лицом, зная это наверняка, несмотря на ложь, которой он привык эту мысль маскировать.