Надзиратель
Шрифт:
Вот в эту секунду Валерке бы развернуться и уйти, вот в это мгновение понять бы их состояние, их настроение, вот сейчас бы подумать, прежде чем сказать что – то на прощание. Но он открыл рот и возмущённо воскликнул:
«Сам ты чёрт!»
Налетели так, как будто давно этого ждали, как будто что – то невидимое, злое, страшное подчинило себе эти три темные души и бросило их на него. Били со всей ненавистью к этой улыбке, к этим светлым глазам, не замутнённым ничем, к этой спортивной сумке, к этим ногам в кроссовках. Топтали Валеркино лицо, ломали руки, ломали
В какой-то момент Валерка изловчился и укусил за ногу одного из них, за что получил страшный, решающий удар в голову и потерял сознание.
Прохожие шарахались, не желая связываться, не желая быть свидетелями, стараясь не видеть этих лиц, не пытаясь запомнить, как выглядят эти люди. Бежали вперёд, тащили за поводки своих собачек, тянули детей. Не мешали, зная, что это не их дело и это их не касается.
Валерка скончался от полученных травм по дороге в больницу. Тех троих не поймали, потому что не было свидетелей и камеры на домах и магазинах не работали, или работали, но как вычислить в сумерках из тех самых? Когда ежечастно мимо проходит сотни людей? Может быть, они вообще залётные, может, с другого конца города.
Если хоть кто-то из прохожих потрудился бросить хоть один внимательный взгляд на убийц, то заметил бы, что один из них хромал и тряс головой, ввиду какой-то болезни, у другого был шрам на всё лицо, а третий, долговязый, сильно сутулился. Если бы хоть одного запомнили, то обязательно нашли бы всех, потому что каждый из них примелькался в супермаркете на соседней улице и у двоих из них уже были судимости. Но никто не хотел стать невольным свидетелем, никто не хотел чтобы сейчас, перед самым Новым годом, что – то угрожало покою, привычной жизни. Потому у полиции не было зацепок. А, может, и полиции не хотелось заниматься этим делом сейчас, перед самыми праздниками.
Могилу Валерке выкопали рядом с могилой его отца, умершим ещё когда сыну было три года.
На похоронах Ким стоял рядом с памятником и вглядывался в лицо человека, похороненного пятнадцать лет назад. Стриженный под "ёжик" Валеркин отец улыбался и смотрел с чёрного камня тем тёплым взглядом, которым смотрел на Кима в тот день, когда «заглянул» в гости к сыну.
Почему ты не предупредил меня? – спрашивал Ким у безмолвной фотографии. Зачем ты тогда вообще приходил, разговаривал со мной? Какой в этом смысл?
Глава 2
Бабушка Кима умерла, когда ему было четыре года. Единственное яркое воспоминание о ней осталось таким: бабушка сидит в кресле перед телевизором. На тумбочке рядом с ней чашка не то с чаем, не то с кофе и маленькое блюдце с печеньем. Ким жуёт печенье и не сводит глаз с высокого чернобородого, грустного отчего-то мужчины, стоявшим за спиной бабушки и положившим на её плечи широкие ладони. Мальчик спрашивает:
– Кто это, бабушка?
Но та, увлечённая телепередачей, не отвечает. В комнату заглядывает мама Кима, и тогда он, указывая пальцем на незнакомца, спрашивает у неё:
– Кто это, мама?
Мать усмехается:
– Киша, перестань придуриваться.
Так и называет до сей поры. «Киша, имей в виду, получишь двойку по алгебре, посуда и пол – за тобой», «Киша, очень тебя прошу, не разбрасывай вещи!», «Киша, мы же договаривались, в 22:00 ты должен быть дома как штык!». "Киша, запирай двери на три оборота и не открывай окна. Бандитов – прорва", "Киша, не выключай на ночь свет, чтобы бандиты видели, что мы дома".
Затем мать уходит на кухню, а Ким подбегает к бабушке и хлопает руками по её коленям, стараясь привлечь внимание.
– Бабушка, кто это?! Баба!
И вот она, наконец-то, отрывается от телевизора, переводит взгляд на внука и спрашивает:
– Что такое, Киша?
Ким смотрит на чернобородого во все глаза и замечает, что у того почти прозрачное тело.
– Дяденька с бородой. Кто это? – Нет ни капли страха, есть только детское любопытство.
Бабушка резко оборачивается и, быстро перекрестив грудь, поднимается, берёт Кима за руку и со словами "Пойдём-ка, посмотрим, что там мама делает", тащит его из комнаты.
Воспоминание перетекает в следующую картину: бабушка и мать плачут, в руке бабушка держит чёрно-белую фотографию с изображением чернобородого мужчины. Потом она тычет пальцем в фото и говорит:
– Ах, Киша, Киша. Это дедушка приходил, видать, хотел с тобой познакомиться. К тебе, видать, к внуку своему приходил. Это он был? Ты же его видел?
Ким кивает, – да.
Но бабушка ошиблась. Дедушка приходил за ней.
Она умерла через несколько недель после того случая. Её размытое лицо в памяти Кима не имело ничего общего с фотографией на её могильной плите. Та, другая на плите была слишком молода, слишком улыбчива. Мама выбрала фото помоложе. Зачем? Ким не понимал. Ведь бабушка умерла старой, а эта… Словно чужой человек.
Но он своей чуткой, не по-детски мудрой душой понимал, что его старую бабушку забрал тот, чернобородый, грустный. С большими ладонями. Ким осознал эту связь тогда, когда стоял перед зияющей могилой, в которую в красивом гробу укладывали навеки спать его бабушку. Чернобородый стоял рядом, улыбался Киму, дружески подмигивая ему, мол, не робей, не бойся, всё идёт хорошо. И Ким не боялся, не робел, лишь хихикал, глядя, как чернобородый делает вид, будто бросает комья земли в могилу. На самом деле не бросал, лишь нагнулся, зачерпнул рукой воздух и сделал движение, будто бросает. На потеху внуку.
Тогда состоялся его первый контакт с призраком.
Отца Ким никогда не видел и однажды задал вопрос матери, мол, кто его отец. На что та просто ответила: «Твой отец придурок и алкоголик. Забудь о нём и больше не спрашивай!».
И Ким больше не спрашивал, памятуя о том, как бледное и будто бы умиротворённое лицо матери тогда перекосило от его вопроса. Не спрашивал, дабы не тревожить ее нервное сердце. Он всегда знал, что сердце у матери именно нервное, по-женски одинокое, и он его интуитивно берег. Не спрашивал, пока однажды этот «придурок и алкоголик» не явился на порог их квартиры.