Надзиратель
Шрифт:
«Мам, давай я сам!», – не выдерживал Ким.
«Сиди!», – рявкала она, снова вздыхала и принималась резать хлеб так остервенело, будто вонзала нож в отца Кима. И однажды поранилась.
Киму хорошо запомнился тот вечер, когда капли крови мешались с белой, нежной мякотью хлеба и хлеб представился Киму таким, как будто над ним жестоко надругались.
Пока Ким искал аптечку, пока трясущимися руками шарил в бездонном брюхе кожаной облезшей сумочки, пропахшей Корвалолом, валерьянкой и, бог знает чем ещё, отыскивая вату и бинт, она стояла молча и заворожённо глядела, как тёмно-красные капли часто срываются с её порезанного пальца и, падая, впитываются в беззащитный кусок хлеба.
Тогда Ким впервые за всё время психанул на неё. Он
Разгадка поведения матери пришла спустя неделю после того, как она порезала палец.
Киму позвонили с отделения почты, где работала его мать, и попросили срочно прийти. Почта находилась в десяти минутах ходьбы.
Оказалось, что у матери случилась истерика, и работники были вынуждены вызвать скорую.
Уже в больнице в рыдающую, бьющуюся в агонии женщину вкололи тройную дозу успокоительного, и доктор, молодой мужчина со свежим здоровым лицом и с хорошо поставленной речью, сказал Киму, что у неё предварительно диагностирован нервный срыв. Но он настоятельно рекомендует пройти обследование на предмет психического заболевания. На вопрос какого заболевания, доктор ответил, что возможно у матери Кима шизофрения.
Женщину положили в больницу, и Ким остался один. Он продолжал навещать отца, убирал его квартиру, готовил еду, терпеливо слушал сто пятидесятый раз, как его отец познакомился с Валей и как она спасла ему жизнь, и что вот теперь её нет и некому его больше спасать. Про мать Кима он даже не вспоминал, и когда, однажды, Ким спросил у него впервые за все их знакомство – почему они разошлись с матерью, мужчина ответил: – «А ты сам-то ещё не понял? Твоя мать психическая».
Мать выписали спустя две недели, прописали лекарства, и с тех времён состояние её улучшилось, однако, зияющая пропасть между ней и Кимом никуда не девалась, напротив, выросла, и они к ней со временем так привыкли, что уже и не замечали. Ким привык к странностям матери: к тому, как она вставала по ночам и проверяла заперта ли дверь, закрыты ли окна. Привык к тому, что она заходила в его комнату и включала свет, объясняя свой поступок тем, что бандиты не дремлют, что если они увидят тёмные окна, то станут ломать двери, а те и так хлипкие. Он молча накрывался с головой одеялом и спал дальше.
Так прошли долгие, нудные два года. В постоянной беготне между домом равнодушной, меланхоличной матери и домом непросыхающего отца.
И вот теперь, когда Ким стоял над могилой своего лучшего друга Валерки, глядя на то, как мокрые комья земли сами сползают на чистую, лакированную крышку гроба, пачкая ее ржавой грязью, ему казалось, что земля, пропитанная декабрьским дождём и снегом, хочет забрать в себя всё живое на своей поверхности. Что тёмное, вечно нависшее небо, на котором неделями не видно солнца, только и ждёт, чтобы помочь ей, придавить своей тяжестью упавших в могилу живых людей.
У Кима засосало под ложечкой и нестерпимо захотелось бежать туда, где тепло и уютно. Но где это место? Он вдруг понял, что такого места у него нет.
Глава 3
Последний раз взглянул на закрытый Валеркин гроб, – хоронили в закрытом, – и мысленно пообещал: «Я найду их, брат». Хотя пока не понимал – как искать, где, но в глубине души был убеждён, что найдёт. Рано или поздно это обязательно случится.
Домой идти не хотелось. Желудок скрутило в холодный комок, грудь была словно продырявлена, и через эти дырочки в неё врывался сырой уличный воздух. Ким знал – дома ему будет ещё хуже, потому что его дом стал ёмкостью, в которую незаметно и потихоньку проникла удушающая тоска, и теперь эта тоска там была хозяйкой. К отцу – тоже не вариант. Тот наверняка снова пьяный в хлам сидит в своей пропахшей перегаром квартире, вспоминает Валю, клянёт весь белый свет. Нет, сейчас туда нельзя идти.
Он не пошёл на поминки к Валерке. Старательно
Через минут пять бросил опустошённую бутылку в урну; не попал. Бутылка сердито забубнила, катясь по ребристому, мокрому снегу.
Хрен с тобой, – почти благодушно подумал Ким, отмечая приятное тепло, растёкшееся по телу. С облегчением расстегнул пальто и двинулся к станции метро.
Подземный переход служил и входом в метро, и выходом сразу к двум параллельным районам. Построенный за пять лет до того, как один маленький район превратился в город многоэтажек, разделённый веткой метро пополам, этот подземный переход не был рассчитан на население в семьдесят тысяч человек, и потому каждый день в час пик тут были огромные людские пробки.
Ким не любил метро. Ему всегда казалось, что есть что – то тревожное в спуске в подземный переход. Есть нечто невидимое и молчаливое, страшное и едва сдерживаемое в сотне людей, одновременно идущих в этом переходе. Глядя на десятки спускающихся по ступеням людей, Ким отчего-то думал, что всполох только одной спички может зажечь эту гнетущую, повисшую над головами атмосферу, и тогда наступит взрыв. Удивительно, – думал он, с неприязнью глядя на столпотворение у входа в переход, – Все такие аккуратные, милые идут, стараясь никого не задеть, не наступить на ноги, а если задевают и наступают, то испуганно вскрикивают: «Извините!», «Прощу прощения!», и виновато полу–улыбнувшись, бегут дальше. Но малейшее нестандартное развитие ситуации тут же со всех сорвёт маски обходительности. Десятки человеческих душ поднимут панику, побегут, затаптывая ногами тех, кто упал, будут запинаться об тела несчастных, будут толкаться, что есть сил. И конечно же, никому в голову не придёт извиняться. Всего один всполох спички, чтобы запустить хаос. Одна спичка, чтобы сгорела хрупкая человечность.
Тяжёлые мысли роились в голове, когда он шёл в толпе, мрачно глядя себе под ноги.
Пикнув картой турникет и выйдя, наконец, на платформу, Ким облегчённо вздохнул. Здесь всегда становится полегче. Может быть, все дело в длинном туннеле, который будто разрывает замкнутое пространство и даёт видимость выхода. Хотя куда может быть выход в темном, узком туннеле, в котором место только для поезда?
Старый, дребезжащий поезд подъехал, остановился и приветливо распахнул железные двери. Ввалившись в вагон, Ким устало сел на сидение и приготовился увидеть всех тех, кто скоро умрёт. Теперь он всё время видел "присосок". "Присосками" он называл призраков, которые ни на метр не отставали от живых и сопровождали их все время. Они всегда шли за живыми чуть позади, боясь упустить из виду, терпеливо стояли за спинами, глядели с молчаливой тоской. Присоски видели Кима, знали, что и он видит их, но никогда не проявляли недовольства или агрессии, воспринимали эту зрительную связь как само собой разумеющееся. Ким не мог не видеть их, потому привык к этому скучному для себя занятию.
Но сегодня внимание привлекла девушка. Она сидела наискосок рядом с толстым мужиком и хмурой бабкой. Была одета в серую дутую куртку и в стоптанные угги.
Блин, зачем тебе угги в этом мокром городе? – подумал Ким, – Наверное, каждый раз приходиться их сушить. Нет, она явно не местная. Приезжая, как и тысячи вокруг.
Светлые волосы выбивались из-под вязаной бежевой шапочки, белёсые ресницы подрагивали, бледная кожа была облеплена тёмными веснушками. Почти как у Вали. И ещё: дурацкая сумка. Кричаще – желтого, неуместного здесь цвета.