Наедине с совестью
Шрифт:
– Спичек оставить не могу, дедуня, - сказал он приветливо, - а вот зажигалку с удовольствием оставлю.
– Что ты, сынок!
– поднял голову старик.
– Такая штука и самому пригодится. Нет спичек, ну и не надо.
– Берите, берите, - настаивал Смугляк.
– Здесь вот на донышке запасные камни, а бензинчику у проезжих шоферов раздобудете. Зажигалку я себе другую смастерю, война научила.
Старик поблагодарил Смугляка, повертел зажигалку в руках, попробовал зажечь и, кивнув головой на запад, спросил:
– А вы туда, значит?
– Туда, дедуня.
– Да,
– Такое время теперь. Немало горя принесли нам хвашисты, а это не прощается. Гляди-ка, вот, что хрицы поганые оставили!
– указал он рукой на развалины и обгорелые деревья.
– Как хошь, так и живи: ни угла, ни одежи. Одно забрали, другое спалили, окаянные! Даже гнезда грачам смастерить не из чего и негде, вьются над пепелищем, а на деревья не садятся, пугают их головешки обгорелые.
– Старик с минуту помолчал, облизал сухие губы и опять повернул голову к Смугляку.
– Да, туда-то вот много солдатиков уходит, а сколько их назад вернется?.. Мой сын тоже там. С первого дня войны ушел, и до сих пор ни слуху ни духу от него. Может, давно уже голову сложил. Кто знает?
– Может, сложил, а может, фашистов колотит, - успокаивающе проговорил Смугляк.
– Мы побегали от фрицев, теперь пусть и они от нас побегают. Не пришлось им поглядеть Москвы-то нашей.
– Это ты верно говоришь, сынок. Не увидели они столицы нашей белокаменной. Ходил я на днях за Урочище, поглядел, сколько их понабили там! И машины, и повозки, и люди - все в одну кучу свалили, смотреть жутко. А кто виноват? Они! Не мы к ним лезли, а хрицы к нам в дом вломились. Вот и получили по заслугам. А о Загорском ты, случайно, не слышал? Оно недалеко отсюда?
– Нет, дедуня.
– Там картина еще страшнее, - покачал головой старик.
– Наши хвашистов так накрыли, что они даже склад целехонький оставили. А за Ивановкой кладбище их какое? Всю березовую рощу на кресты вырубили. Хотел было и я на Загорском складе шинелишку хрицевскую взять, да раздумал: противно смотреть на их рясы зеленые. Пока в зипуне похожу, а там видно будет. Весна ведь уже.
– А где вы сейчас живете?
– спросил Смугляк, оглядываясь кругом, где чернело только одно пепелище.
– Что-то жилья не видно?
– А мы в землянке живем, сынок, - показал старик на желтый холмик у самого обгорелого дерева.
– Солдатики помогли мне соорудить ее. Теплая. Живем с внучкой. Это дочь моего сына, о котором я говорил. Матери-то нет у нее, еще перед войной скончалась. Выросла Аннушка с дедом. Сегодня вот надумали картошки испечь, для этого и печку накаливаем. А в чугунке картошка варится. В военное время сухарь да вода - барская еда.
– Все-таки сухари есть?
– поинтересовался Смугляк.
– Нет, сынок. Сухарей-то вот и не хватает нам. При отступлении хрицы все под метелку у людей забирали, а я ухитрился спрятать три меры пшена да яму картошки в огороде. Жить и без муки можно, только бы вы уцелели, к семьям вернулись.
Подошла Аннушка, сказала, что картошка уже сварилась. Старик поднялся, слил из чугуна воду и поставил его на пенек перед Смугляком, прикрыв квадратным обрезком железа.
– Давай, сынок,
– Спасибо, дедуня, я еще не хочу есть.
– Спасибо скажешь потом, когда поешь.
Михаил не мог отказаться от приглашения. Короткая и бесхитростная беседа как-то породнила его с дедом Аннушки. "Крепкий старик!
– подумал гвардии младший лейтенант.
– Ни угла своего, ни хлеба, а он стоит, как вековой чудо-кедр. Врос корнями в родную землю - не вырвешь. Невзгоды пригнули старика, но не сломали души его. Вот она, Русь, могучая и непоборимая!" Смугляк развязал мешок, вынул из него кусок сала и коричневый кирпич хлеба, положил возле чугуна.
– Пусть будет так. Я вашей картошки отведаю, а вы сала и хлеба солдатского. Бери, Аннушка, не стесняйся, и вы, дедуня.
– Благодарствуем, сынок.
Понравился гость смоленскому деду. Глядел на него старик и думал: "Простой, понятливый, говорит дельно и горе людское понимает. Руки рабочие, мозолистые, видно, из нашего брата выходит. Час тому назад появился, а разговаривает, будто век с тобой в одном дому прожил". Взглянул еще раз на Смугляка, взял кусок солдатского хлеба, пожевал беззубым ртом, спросил:
– А ты откуда же родом, сынок?
Смугляк сказал.
– А! Из Донбасса!
– воскликнул старик.
– Слышал про такой край. Богатые, говорят, места там. Когда-то я сам даже собирался поехать туда. Та-ак, значит, горняцкого рода. Ну, а теперь откуда?
– А теперь из госпиталя иду, - ответил Смугляк.
– Во время московского наступления был ранен. Лечился под Москвой. И вот возвращаюсь опять в свое подразделение.
Старик вздохнул, погладил бороду.
– Наверно, тоже и жену, и детей дома оставил.
– Нет, - склонив голову, ответил Смугляк.
– До войны жениться не успел, а в войну невеста где-то затерялась.
– Так, так, - снова покачал головой старик.
– Никого, видать, не обошла война. У каждого теперь свое горе. Хвашистов-то из Донбасса не выбросили еще?
– Пока нет, дедуня. Но такой день придет.
– Скорей бы. Сколько людей войной заняты! Остались в городах и селах только женщины с малыми детьми да старики. Работают от зари до зари, нужду терпят, горе мыкают. Как перед войной-то исправно жить начали. Не дали покоя нам хвашисты окаянные!
– Ничего, дедуня, мы еще лучше заживем!
– Хотелось бы. Наши люди все могут: и горе пережить, и доброе дело сделать. Такие уж русские люди!
После завтрака Смугляк начал собираться в дорогу. Старик ни на шаг не отходил от него. По-отцовски, внимательно следил, как он снимал сапоги, перевертывал портянки, как завязывал вещевой мешок. А когда Смугляк подал ему руку на прощанье и пожелал здоровья, старик растрогался, вытер красные глаза рукавом зипуна, сказал:
– Хочу просить тебя, сынок, запиши-ка ты фамилию нашу. Кто знает, может, и встретишь где сына моего Николая. Словом, так и запиши: политрук Николай Григорьевич Исаков, деревня Осиновка, Смоленской области. Встретишь - расскажи ему о нас. Пока на ногах - его дочь не оставлю. Летом думаю избу новую строить. Кирпич и лес раздобуду. Пусть он не беспокоится о нас.