Наедине с совестью
Шрифт:
– Кроты вы безглазые!
– раздраженно говорил он.
– За кем вы идете? Ворон готов зад лизать начальству, а вы ему помогаете. Идиоты!
– Это ложь!
– кипятился белобрысый пилорамщик Мещихин, не любивший Гвоздя за развязность и сплетни.
– Ты не сделаешь из Молчкова лизуна. Его все уважают - понял? А по-твоему выходит, что не только он, но и начальник смены идиот и лизун.
– А разве не так?
– кривился Сашка.
– Что он понимает? Малограмотный олух - вот и все!
– А мы, кстати, кроме тебя, не замечаем в бригаде олухов.
Лютая злоба исказила лицо Сашки.
Начальник смены Алексей Кузьмич Гусев был тоже из заключенных. Очень спокойный и рассудительный человек лет сорока пяти. Жизненный опыт и наблюдательность помогали ему безошибочно разбираться в людях и руководить ими.
Гусев был намного старше Молчкова и называл его сынком. По зеленым крапинкам на лице, которые остались от угольных дробинок, Алексей Кузьмич догадывался, что "сынок" его был шахтером, но разговора на эту тему не заводил, откладывая его на другое, более удобное и свободное время. "Будет случай - поговорим", - думал он.
И такой случай скоро подвернулся. В конце смены Алексей Кузьмич угостил Михаила душистой домашней махоркой и прямо спросил его, надолго ли он прибыл сюда.
Молчков присел на край пилорамы, вздохнул.
– На десять лет, Алексей Кузьмич.
Видимо, такой момент и нужен был, чтобы Михаил излил всю свою душу, которая вобрала в себя много горького и печального. Он как-то бессознательно и доверчиво рассказал начальнику смены свою короткую биографию: где он рос и работал, за что попал в лагерь и как тяжело ему было привыкать к необычному лагерному режиму. Алексей Кузьмич внимательно слушал его, изредка поглаживая рыжеватые усы. А когда Михаил закончил рассказ, Гусев присел с ним рядом на пилораму и проговорил с сожалением:
– Да! Срок немалый! Но ты уменьшишь его, если и впредь будешь так вести себя и работать. Молодость, говоришь, подвела. Бывает!.. Правда, молодость - самый радостный период в жизни человека. Дорожить ею нужно. А вот меня беспечность завела сюда. Я ведь тоже шахтер, начальником участка работал. Двадцать лет все хорошо шло, а потом промах сделал, недоглядел. Одна ночная смена забойщиков нарушила правила технической безопастности, случился обвал. Двух шахтеров здорово покалечило. Вот мне и сунули три года выседки. Не мила дорожка, как говорится, а ехать пришлось!..
Затянулся дымком махорки, помолчал.
– Правду говорят: горе всегда уму учит, - снова внушительно продолжал он.
– Человек должен предвидеть каждую мелочь, а когда ее предвидишь, оказывается, мелочей-то в деле и не бывает. Я не умел тогда предвидеть и пострадал. Но что с воза упало, то пропало. Уже полтора года я тут. Первые дни тоже ушел было в себя. Совесть меня за оплошность грызла. А там, на шахте, когда суд шел, кое-кто пытался вредительство приписать мне. Старые горняки защитили. Спасибо им. Какой я вредитель? Родился и вырос на шахте. Отец всю жизнь мозоли на руках носил. И я с малых лет кусок хлеба сам себе начал зарабатывать. "Вредитель!" И придумают же!..
Гусев снова помолчал.
– А теперь вот что я хотел посоветовать тебе, сынок, - взглянул Алексей Кузьмич на притихшего Молчкова.
– В лагере вечерние
– А я уже записался, Алексей Кузьмич.
– Вот и хорошо. А как ты там со Шматко живешь? Не шумите? Мне редко приходится бывать у вас в бараке.
– Не нравится он мне, - откровенно признался Михаил.
– Это урод какой-то. Сколько раз уже в карцере побывал - не помогло. Со всеми перескандалил. Называет нас олухами, идиотами. И на руку не чист. Недавно стащил у соседа колбасу и съел. Стали его укорять, а он нагло скалит зубы: "Уж больно я запах чеснока обожаю". А у меня в тот же день взял зубную щетку и начал чистить свои желтые клыки. Я не стерпел: вертонул его в умывальной.
– Слышал, слышал. Ты так легко вертонул его, что он из дверей пробкой вылетел. Не надо бы так, сынок. Хоть на таких внушение и не действует, но силу применять тоже не следует. Ты вгорячах мог его изуродовать. Вот и опять - преступление.
– Он что, жаловался?
– спросил Молчков.
– Нет, от других узнал. Такие никогда не жалуются. У воров - свои законы. Они умеют молчать. Я понял их души.
– Он теперь сдержаннее стал. Прежде чем сделать что-нибудь, оглядывается. А до того, как пес с цепи, набрасывался на всех с кулаками. Меня это злило. Не люблю таких.
– Словом, я заметил, что Гвоздь стал тебя побаиваться. Это - большое достижение, очень большое!
Гусев отвернулся, плечи его вдруг затряслись. Он долго и от души смеялся, не поднимая морщинистого лица.
*
Медленно проходили дни, еще медленнее тянулись недели. Михаил постепенно привык к однообразию лагерной жизни, как привыкают к чему-то постоянному, неизменному, не вызывающему ни чувства радости, ни огорчения. Он уже закончил курсы лесопильщиков и теперь работал накладчиком у пилорамы. Впереди еще было несколько лет заключения, и Молчков твердо решил как можно лучше использовать это время, в совершенстве освоить кузнечное дело, пройти курсы плотников и столяров, научиться катать валенки и шить обувь из шевра и хрома. Возможности для этого были. К тому же он понимал, что постоянная занятость отвлекала от тоски и воспоминаний.
Частые письма Таси и Степана скрашивали его одиночество. Писали они каждую неделю, подробно рассказывали о жизни шахтерского поселка, о работе знакомых забойщиков, держали его в курсе самых основных и второстепенных рудничных дел. Искренность и бодрый тон этих писем будили фантазию Михаила, и он духовно чувствовал себя рядом с Тасей и Степаном. Это преображало его, на лице все чаще и чаще появлялась жизнерадостная улыбка. Молчкова тянуло к откровенному разговору с товарищами. Даже к Сашке Гвоздю изменил он свое отношение. Нередко теперь их можно было видеть вдвоем, сидящих на бревне во время перекура и весело разговаривающих. Под добрым влиянием Михаила Сашка тоже закончил курсы плотников и регулярно, хотя и без особого огонька, работал на сортировке плах и теса. Алексей Кузьмич радовался неистребимой энергии Михаила.