Наедине с совестью
Шрифт:
– Слушай внимательно, Алексей Свинцов. Никогда и ни один идиот в такой волчьей обстановке не заводил глупых любовных романов. Даже самые отъявленные негодяи из героев Купера сдерживали свои животные страсти. Понимаешь?
Свинцов, тоже огромный детина, делал удивленный вид, разводил руками, неискернне оскорблялся.
– Не прикидывайся теленком!
– продолжал солдат.
– Я говорю довольно ясно. Оставь в покое Тасю Бушко. Не сделаешь этого - пеняй на себя. Мы в силах расправиться с негодяем по всем законам военного времени. Ясно?
Свинцов сдался, приуныл.
– Я ничего плохого не сделал, - оправдывался он.
– Бушко я не принуждал... Наклеветали на меня.
– А почему
– А откуда я знаю. Я только поговорил с ней...
– И говорить не смей! Нашелся тоже мне герой! Ей нужна твоя любовь, как мне третья нога.
– Тут солдат повернулся к товарищам, спросил: - Ну, а вы что скажете ему?
Пехотинцы в один голос ответили:
– Ты все сказал. Пусть так и будет.
Уже поздно вечером все вернулись к костру. Нарвали сухой травы, подготовили Тасе место для отдыха. Солдат-богатырь подал ей шинель, чтобы теплее было спать, потом помог девушке перебинтовать ноги, хорошо укрыл ее шинелью и, уходя, сказал:
– Спи спокойно, сестричка! В обиду тебя не дадим.
Тася не оставалась в долгу у товарищей. На привалах и ночевках она заботливо починяла им гимнастерки, внимательно выслушивала жалобы на недомогания. "Жених" прекратил ухаживание. Все уладилось. Но на шестой день скитаний произошла новая неприятность, теперь уже для всех. При переходе широкой лесной поляны красноармейцы неожиданно наткнулись на группу фашистских мотоциклистов. Отходить было уже поздно, и они решили пробиваться вперед во что бы то ни стало. Завязался бой. Немцы развернулись в цепь вдоль проселочной дороги и открыли сильный огонь из пулеметов. Перевес был явно на их стороне. Красноармейцы не дрогнули. Они залегли и, отстреливаясь, быстро переползали к лесу. Находясь на левом фланге, снайпер Алексей Свинцов уничтожил фашистского водителя и пулеметчика, но сам был тяжело ранен. Тася, подвергая себя опасности, вытащила его на опушку сосняка и сделала перевязку. Окровавленный и слабый, Свинцов виновато поглядел на Тасю, пожевал запекшиеся губы и проговорил ослабевшим голосом:
– Я обидел вас позавчера... Извините, сестра.
– Не время извиняться, - мягко прервала его Тася.
– Политрук Исаков приказал всем отходить. Берите меня за шею, и будем идти в глубь леса. К немцам прибыла помощь. Ждать нечего. Опирайтесь левой рукой на палку. Вот так. Теперь - шагайте! Больно?
– Вытерплю, сестра, спасибо.
Уже днем, глубоко в лесу, пехотинцы, смертельно уставшие, расположились на привал. Есть было нечего, не было поблизости и воды. Страдая от голода и жажды, они распластались на траве, молчали. Исаков подошел к Тасе, присел рядом. Он долго разглядывал голубую полоску неба над старой просекой, потом не спеша закурил и, выпуская густой дымок изо рта, заговорил серьезно и озабоченно:
– Не буду скрывать от вас, Тася. Обстановка создалась слишком тяжелая. Идти еще далеко. Продукты вышли и добыть их нет никакой возможности: все близлежащие села и городки забиты немцами.
Тася, низко опустив голову, с болью слушала тревожные вести. За последние два дня лицо ее сильно похудело, осунулось. Когда-то живые и приветливые голубые глаза потускнели, красивые волосы стали серовато-рыжими, круглый подбородок заострился. Исакову жалко стало девушку. Недавно на привале он заметил, как она перебирала в сумке медикаменты и как держала в руках гражданское синее платье и туфли на низком каблуке, видимо, привезенные еще из дому. Тася вполне могла переодеться и остаться в любом селе, именуясь беженкой, как это делали другие. Зачем терзать себя и рисковать жизнью? Не лучше ли будет приютиться в хорошей советской семье и ждать возвращения армии?
Так думал политрук Николай Исаков и об этом сказал ей сегодня. Тася сразу
– Нет, этого я никогда не сделаю! Вы меня считаете слабым существом, не способным преодолевать трудности. Пусть будет так. Я действительно слабее вас. Но разве это дает мне право на спокойную жизнь? Нет! Пока держат меня ноги и пока могу передвигаться - я буду рядом с товарищами, разделю с ними все печали и опасности. Я нужна им, понимаете - нужна!
– Успокойтесь, Тася!
– проговорил политрук, беря ее за руку.
– Я не хотел причинять вам боли. В такой обстановке каждый волен решать личный вопрос так, как ему подсказывает совесть. Но мог же я подумать о вас, посоветовать?..
– Нет, не могли!
– оборвала его Тася.
– Почему не мог? Вы же знаете, что в тылу врага остаются тысячи наших людей. Вся Белоруссия остается...
– И в этом повинны мы!
– сердито бросила Тася.
– Мы больше митинговали и кричали о нашей силе, чем готовились к войне. "Тысячи людей остаются!" А приятно им это? Кто оставил их в плену? Я и вы. Вместо того, чтобы руками и зубами впиваться в горло омерзительных фашистов, мы, как зайцы, отсиживаемся в лесах. Позор!
И она разрыдалась.
Политрук уже пожалел, что начал этот разговор с Тасей. Она много произнесла, конечно, оскорбительных слов, но в основе - права! Где наши танки и самолеты? Мы говорили, что будем бить врага на его территории. А получилось как? Враг рвется к Москве. Тяжело и обидно. Но будет праздник и на нашей улице! Наш народ никогда не снимет шапку, рабски не станет на колени перед насильниками.
Политрук отошел от Таси в сторону.
Перед самым вечером, когда пехотинцы расположились на отдых, а Исаков разведывал место перехода лесного участка шоссе. Тася переоделась и вместе с бойцом-богатырем исчезла. Вернулись они поздно вечером. На плечах у каждого был мешок. Пехотинцы, услышав шорох, взялись за оружие. Девушка подала голос. Окруженцы успокоились. Тася и боец-богатырь прошли прямо к костру, поставили на землю тяжелые узлы и развязали их. Воины, словно во сне, увидели круглые темно-коричневые булки хлеба, куски желтоватого сала, пучки зеленого лука и розоватые клубни картошки. Глаза их заблестели, но никто не сдвинулся с места. Им было неловко перед женщиной.
– Что же вы сидите?
– приветливо улыбнулась Тася, обращаясь к товарищам-однополчанам.
– Делите поровну и начинайте ужин. Люди не отвернулись от нас: дали все, что могли. Вот еще у Егора Большакова кусок сала, - показала она на богатыря, которого уважала за силу и скромность и за то, что он голосом и манерой держаться напоминал ей Мишу Молчкова.
Исаков подошел к Тасе и молча пожал ей руку.
– Спасибо!
– Как вы думаете, подходит мне это платье?
– загадочно взглянула девушка на политрука, продолжая улыбаться.
– Вы посоветовали мне переодеться, и я исполнила ваше желание. Надеюсь, вы изменили вчерашнее мнение о слабой женщине-окруженке?
– А вы нимцив бачылы в сэли?
– прервал Тасю худощавый украинец, аппетитно прожовывая хлеб с салом.
– Як воны ведуть себе?
– Нагло ведут!
– присаживаясь к костру, ответила Тася.
– Отбирают у крестьян кур и масло, пьют шнапс и горланят песни. Они на одном конце села веселились, а я на другом хлеб собирала и относила в лесок к Егору. Фашисты распоясанно ведут себя.
– Это хорошо, сестра, - буркнул рыжебородый пехотинец.
– Зазнайство слепит людей, кружит им головы. Пускай задирают нос. Мы им все-таки куриц наших припомним. Кровью после еды отплевываться будут. А еще что слышно?