Наират-2. Жизнь решает все
Шрифт:
Поздно. В сон тянет, и мерные движения лошади убаюкивают.
Спи, Уми, прекрасноликая, птичка бескрылая, властительница безвластная. Спи и возвращайся во сне во дворец. Не смотри на огни, которыми полыхает дорога, не дыши дымом и пылью, не слушай тех, кто поет о будущих победах. Нет места тебе среди победителей. Спи же.
Хрипят лошади, задыхаясь от долгого бега. Молчат люди, утомленные, но полные решимости уйти как можно дальше. Рыдает козодой, мятущийся дух ночи, да зудит мошкара, ласкаясь к потной коже, не позволяя окончательно нырнуть в сон. Во дворце бы в это время волосы чесали, и старушка-говорушка
А Агбай про победы любит. Про врагов поверженных, про головы на копьях, про славу и силу. Про Ханму, что когда-нибудь распахнет ворота, как девка ноги, развалится на холмах, встречая нового хозяина. Ей-то всего ничего — цвета сменить да стяги, а потом, отряхнувшись от крови, вновь зажить по-старому.
— К утру до Уртыша дойдем, — на плечи лег плащ, а жесткая рука Агбая поддержала, не позволила упасть. — Главное, чтоб на переправе не ждали.
— Мой господин, — льется в другое ухо сладкий голос Рыхи. — Мальчику требуется отдых. И ваша сестра…
— Моя сестра крепкой крови. Выдержит.
И снова крик, сиплый вой труб — подгоняя отстающих, собирая хвост стальной змеи — прочь от Ханмы, прочь от Наирского жеребца, что, быть может, несется следом.
— Рыха, сколько продержится мальчишка?
Почему он говорит о Юыме так? Почему упорно не называет по имени? Не желает привыкать?
— Все в руках Всевидящего, мой господин. Осень-зима. Эман.
— Осень, значит. Что ж, Ырхыз нетерпелив, как только иссякнут Тридесятины, велит слать Белую кошму. А там и воевать тех, кто не пришел на Великий Курултай поклониться.
Ее воевать, Уми Волоокую, Уми Тихую, Уми Непричастную, в которой видит беды свои. А разве она виновата? Разве кто-нибудь виноват? И отчего старушка-говорушка не рассказывала таких сказок? Неужто боялась заговорить на страшное?
Ясноокий каган, Золотая Узда Наирата, хозяин, чьи сапоги сегодня прошлись по каменной шкуре Ханмы, отдыхал. Он растянулся на соломе, положив голову на колени Элье. В руках его дремала селембина, изредка вздрагивая струнами, рождая нервные, ломкие звуки, которые гасила тишина. Над головой качался фонарь, рядом стоял еще один, и глиняная миска с водой отражала пламя. Изредка Вирья касался водяных огоньков, и тогда они тонули в темных глубинах рукотворного колодца.
Пожалуй, здесь было хорошо. Несмотря на вонь, на решетки, на странного мальчишку, который сам почти зверь, на настоящих зверей. Дремлет с открытыми глазами сцерх, только кончик хвоста беззвучно гладит прутья. Замер куском скалы вермипс, мечется суетливой тенью уранк, то и дело принимаясь посвистывать, и голос его вторит печальной селембине.
Это место больше не пугает. Наверное, она, Элья Ван-Хаард заразилась болезнью Ырхыза, если треклятый зверинец кажется убежищем.
— Я прикажу вывести их на площадь, — сказал Ырхыз, откладывая селимбину. — Пусть они тоже посмотрят. Знаешь, там будет красиво.
Кому он рассказывает? Вирье, что сидя на корточках, раскладывает белые и черные палочки ему одному понятным узором? Ей? Своим зверятам, которых любит так, как умеет?
— И ты была права, Элы, еще слишком рано, чтобы что-то изменилось. Завтра начинается тонэту. Три на десять дней печали. Песни будут петь, родовод говорить, в поход готовить. Я выберу коня и седло, которое
Зачем мертвецу все это? Но Вирья приложил палец к губам, и Элья промолчала.
— Принесут кувшины с зерном и кумысом, на грудь положат старую подкову, для железных демонов, чтобы пропустили с миром.
Они заботятся о мертвецах больше, чем о живых.
А на Ун-Кааш ушедших отпускают. Ласточкины норы гробниц в камне, мраморные плиты со сложною резьбой, не затем ли, чтоб отвлечь внимание от смерти? В могилы уходят с пустыми руками. Седла, мечи и зерно нужны живым, а подковы… Старому железу место в кузне, но никак не на груди у мертвеца.
— Женщины сошьют кэфен. Сядут кругом, раскроят белый ситец каменным ножом, вденут в костяные иглы нити, и будут шить, передавая друг другу, чтобы на каждый стежок по слову доброму. Я видел, как шьют кэфен, давно… Они думают, что не помню, а я все помню. На нитке узел завязывать нельзя, а иглу надо держать «от себя». И думать только про хорошее. А я не мог про хорошее и плакал, что она уходит. Теперь и он уйдет. Это справедливо. Он уйдет, а я останусь. Я буду жить. Я разошлю по ханматам кошму и плеть, и в назначенный срок на площади перед хан-бурсой соберутся все шады и нойоны.
Сцерх глухо заворчал, поворачивая голову к двери. Лязгнул запор и в тишине раздались громкие шаги, на которые Ырхыз, впрочем, не обратил ни малейшего внимания. А идут-то двое, но второй — тихий, ступает легко.
— Они скажут нужные слова и поклонятся мне, как заведено от Ылаша. Сашиты принесут шкурки лис и горностаев, песцов и пятнистых рысей. Яру пришлют ковры. Люгамы — серебро и золото. Жынги — табуны…
— Откуда ты знаешь? — Элья переложила селембину, коснувшись струн. Тугие. Играть у нее не получится, даже пытаться не стоит — фейхт и селембина это смешно…
Но она больше не фейхт, да и Ырхыз, несмотря на то, что воин, неплохо управляется с инструментом. Ырхыз — человек. Самый важный в Наирате.
— Знаю. Я читал о том, как это было при отце, и еще раньше. В свитках Вайхе.
— В свитках всегда пишут красиво, — заметил Вирья, разрушая сложенный узор. — На самом деле все будет иначе.
Шаги приближались, но зверье, хоть и порыкивающее да поскрипывающее, оставалось вполне спокойным. Верно, кто-то свой, из служек. Вот темнота вылепила силуэт и, ожегшись пламенем из крохотной — ладонью прикрыть можно — лампы, отползла.
— Доброй ночи, Морхай. Топочешь громко, здесь надо тише, — сказал Ырхыз, открывая глаза. — И тебе доброй ночи, кхарнец. Не стоит бояться и прятаться. Будем говорить.
А небо все-таки рухнуло на землю, расцарапалось в кровь. И она, яркая, как лак на лепестках веера, разлилась рекой. И ступили в кровь небесную первые ряды взмыленных лошадей, коснулась ее утомленная сталь, печально хлопнула скопа на покосившемся стяге, и даже конские хвосты, обвитые серебряной сеткой, потянулись, желая коснуться бурой глади. Вперед, вперед — пели хлысты, месили грязь копыта. Река пересекала реку, торопилась. И маленькая Уми, зазевавшись, едва не упала в мутную воду. Подхватили, удержали, вырвав из седла, усадили в свое. Брат заботится о сестре. Брат заботится о власти. Она попыталась оглянуться, посмотреть, идет ли возок с Юымом, но за широкою спиной Агбая ничего было не видать. Только люди. Только кони. Только сталь да желтеющее небо.