Наират-2. Жизнь решает все
Шрифт:
— Очередную отпанаханную башку? — халат Бельт все ж отпустил, не стоило злиться на Кошкодава, не делал он дурного. Во всяком случае пока.
— Нет. Другое. Там тебе объяснить кое-что просили. Но ты ступай, ступай. Я подожду.
В комнатушке, запертой снаружи на засов и замок, стоял крепкий винный дух. Свет единственной лампы, поставленной в железный таз, не выбирался за его пределы, а плотно закрытые ставни надежно хранили от скудного внешнего света.
Даже ночному Оку не пристало глядеть на того,
— Сука ты, камчар, — сказал Орин печально и глотнул из глиняной кружки. Пил он тихо, не отфыркиваясь и не плюясь, как прежде; светлое вино не лилось на рубаху и кемзал. Только одна капля повисла на серебряной серьге, но и ту Орин ухватил ловкими, вовсе не хмельными пальцами.
— Не упейся, опять блевать будешь.
Бельт подошел к окну, отомкнул замок и, выбив клин, распахнул ставни. Свежий воздух ворвался в комнату, столкнул со стола обрезки тканей, дал жизни слабому огоньку и холодка Орину.
— Не боишься, что сбегу?
— Не сбежишь.
— Правильно. Я-то не сбегу, а ты, Бельт?
Не ответил, сделал вид, что со ставнями завозился. А они на втором окне и вправду чуть разбухли, просели, пришлось надавить.
— Бельтик, Бельтик, некуда нам бежать. И незачем. Скоро все под нами бегать будут… А я ведь все помню. Я — благодарный, за все отплачу. Чего ты хочешь?
— Чтоб ты лег и проспался.
Бельт отобрал кружку, в которой уже почти ничего и не осталось, и подтолкнул Орина к кровати. Пьяный. Хоть и глядится почти трезвым, почти нормальным. Но вблизи видны и хмельные глаза, и дикий норов, который, вином разбуженный, может показаться наружу.
— Давай. Ложись.
— Лягу, — послушно ответил он. — Я теперь хороший. Я теперь всех слушаюсь. Все вокруг умные. Урлак умный. Ирджин умный. Ты умный. Один я дурак. Только знаешь что?
Орин схватил за шею, заставляя нагнуться, и зашептал на ухо.
— Вы-то умные, а на трон я сяду! И что тогда? А?!
— Доживи сначала.
— Доживу. Сколько уже жил, и тут буду жить. Я ж везучий. Везучий, слышишь?! А что это значит? Значит, все выйдет, как хочу.
Наконец, он плюхнулся на лежанку, заерзал, застонал и снова сел, мотнув головой. Отрастающие волосы закрыли лицо.
— Я тебя ханмэ сделаю. Или даже посажным. Будешь в замке жить, на золоте жрать, на серебро срать. Не думал, небось, что оно так повернется, когда меня спасал? А того хрена, из-за которого я по лесам бегал, я… — Орина вытошнило. — Д-думаешь, убью? Нет. Я его прикажу во дворец привезти. Только сначала глаза выколоть и язык отрезать. А так пусть живет с-себе. Шутом… Говоришь, кишками он мается? Так пусть жрет сухари с солью и перцем! Будет корчами меня веселить, сука!
Пьяный бред без капли здравого смысла. Что толку думать, как оно будет?
— Майне прикажу привезти! Я ж ее люблю, — Орин вытер рукавом остатки блевотины с подбородка. — Гадюка она, но люблю…Ты ж понимаешь. Она, правда, думает, что каганари станет, только вот хрена. А знаешь, почему?
На постель запрыгнула
— А потому, — сказал Орин, опуская тяжелую ладонь на кошачью спину. — Потому, что она тоже тварь. Как они все. Пока нужен буду, будет любить, а чуть что…
Кошка заурчала громче, совсем уж по-женски, уговаривая, увещевая.
— Нет уж, не поломают они Орина из Хурда. Я сам кого хочешь!.. Ты же со мной, Бельт?
— С тобой, ложись давай. И на себя посмотри, на кого ты похож стал? Натуральная свинья.
— Я? Нет, Бельт, я не свинья. Я твой каган. Запомни.
Кошкодав нашелся в комнатушке в задней части дома. Здесь ставни тоже были плотно задвинуты и, ко всему, укреплены толстыми решетками, которые держались на массивных скобах. Крепко вроде, а при случае можно и снять, выбраться на соседнюю крышу, а с нее, надо полагать, и в переулочек соскочить.
Кошкодав сидел на корточках, склонившись над весами, на одной чаше которых стояло три серебряных гирьки, на другой высилась горка зеленоватой трухи. Кошкодав то подсыпал, то, захватывая былинки пинцетом, снимал излишки, силясь достичь равновесия, да не ладилось.
— Сядь, — буркнул он, не прерывая своего занятия. — Подожди.
Бельт плюхнулся на подушки — стульев или кресел в комнате не было — и приготовился к неприятному. От этого разговора, кто бы там и что ни просил передать, он не ожидал ничего хорошего.
— Зря я ввязался в ваши дела, — Кошкодаву удалось, наконец, отмерить требуемую долю зелья, которое он тотчас аккуратно высыпал в резную шкатулочку с вызолоченным верхом. — Опасаюсь теперь в собственную комнату соваться.
Остатки травы он сметал пушистой беличьей кистью, даже в подобных мелочах оставаясь честным. И честность эта коробила.
— Зачем тогда ввязался?
— Старые долги. Старым друзьям. Никто так не подставит, как старый и когда-то добрый друг, — Кошкодав сунул палец в холщовый мешочек, доверху полный серой пылью, облизал. — А ты, небось, думал, что все, кто приходит в лаборатории, становятся квалифицированными камами? Нет, не все.
— Таланта не хватило?
Бельту вдруг захотелось вывести этого странного человека из равновесия. По какому праву тот вообще пребывает в равновесии, когда мир вот-вот рухнет и погребет под обломками и его треклятую лавку, и кошек, и мешки с зельем? По какому праву он сам этот мир расшатывает? Травит, выгоняя с дымом остатки чужого разума?
— Не хватило денег и немножко протекции. Зато я стал неплохим алхимиком, — он закрыл глаза, прислонился к стене: — Веришь, я, в отличие от тебя, на своем месте… Мне хорошо на моем месте… Особенно, сейчас… Нет, это не то, о чем ты подумал. Еще не то. Считай, самая грань. По грани ты и сам ходишь, но моя безопаснее.