Наират-2. Жизнь решает все
Шрифт:
За то, что ему все равно, кому служить. За то, что плевать, чьи головы резать. За то… За то, что сам Бельт стал почти таким же.
А ведь эта сволочь — напоминание о неудачном побеге в Гаррахе — просто еще один пес, прыгнет и ухватит, стоит только дернуться.
Сплюнув, Бельт процедил:
— До встречи.
— Погодь, не гони возок. Дело есть, — дружелюбно осклабился Жорник.
— Какое?
— У тебя полста людей, у меня два десяточка хороших, да еще два всякоразных чуть позже наберется. Итого — под сотенку будет.
— И
— А как соберешься веселье веселить, заранее шепни словечко старому знакомцу. И будет тебе подмога. А нам — прибытка, — Жорник говорил легко, словно о ставке на следующий бросок вороньих глазок. И ведь вправду — пытается от чужого фарта свой поиметь, выкладывает монетки на поднос. Паскуда. Ну ничего, скоро начнут все со всеми рассчитываться, тогда загляд и за эту ставочку ответит, и за кое-какие прежние.
— Будет тебе словечко, — сказал Бельт.
— Вот и славно, Арбалетик, вот и чудно.
Хитер ты, загляд Охришек. Только сильный конь и хитрую змею копытом давит. И давно тот конь заседлан.
До самого вечера Бельт бродил по Ханме, слушая разговоры, собирая сплетни и пытаясь четче уловить то неясное, что витало в воздухе.
Ожидание?
Ханма ждала Великого Курултая.
Страх?
Ханма боялась нового кагана, уже прозванного Злым.
Предчувствие?
— Быть беде, быть беде, — приговаривала пухлая торговка пряностями, который раз кряду пересчитывая склянки на прилавке. А худая, выблеклая девица, разложившая на столике резные шкатулочки, украшенные простым камнем и аляповатой росписью, спешила подхватить:
— А я сон видела! Вот как есть видела, — и переходила на громкий шепот, опасаясь всего и сразу. — Будто бы гром гремел, а вся площадь, вот как есть, к железным демонам провалилась! А из разлома огнем пыхнуло!
— Горе, горе, горе, — стонал нищий, увязавшийся за Бельтом от самых ворот, он тянул единственную руку и требовательно тряс кружкой, в которой позвякивали медяки. — Горе!
— А на горке, на гор'e стоит дом в серебре, — лопотала блаженица, раскидывая на юбке цветастые листы. — В доме том девица…
— Ой, да какой с бабы толк? — спрашивал бондарь, скатывая с телеги крепкие дубовые бочки, которые подхватывали, отволакивали под навес да ловили новые. — Где это видано, чтоб бабу на трон? Сын-малолеток, как оно там еще повернется до его выездного?
— Завоет ветер, бурю призовет, — стонал бледноликий, с длинными патлами бродяга, то и дело встряхивая палку, с прибитыми к ней бубенцами. — И погонит она волны, одна другой огромьше. И полетят они на стены Ханмийские, беду с собою неся. Разлетится первая о камень, разобьется другая, о щиты вахтаг кагановых, а третья переметнется да пойдет по улицам гулять, понесет рыбу прям в когти скопьи!
Топот городской стражи заставил бродягу заткнуться и, сунув палку за пазуху, нырнуть в ближайший переулочек. А за стражей, вяло покачиваясь с боку на бок, шли големы, волокли связки широких досок, ровные, ошкуренные
Пустели улочки. Кто знает, может именно вдоль этого кривого дома пройдут пешие вахатнгары и пронесутся конные. Здесь-то тесно, а там, в Высоком городе всяк попросторнее: будет, где развернуться злому табуну.
— Дай монетку, я тебе судьбу расскажу, — вцепилась в руку чумазая девица, расправила ладонь, носом едва в нее не уткнувшись, затараторила: — А быть тебе, господин, богатым, а быть тебе здоровым, а быть…
Пояс чуть дернуло, и Бельт едва-едва успел перехватить кошель за хвосты завязок. Получил наточенной монеткой по пальцам, но не выпустил. Не глядя сунул кулаком, попал.
— Вон пошла! — рявкнул на девку, а та, ощерившись желтыми зубами, плюнула в лицо.
— Сдохнуть тебе! Скоро сдохнуть. Я вижу, я знаю, я всю правду скажу. Туточки, на улицах ляжешь, кровь к крови, дрянь к дряни! Мертвяк!
Это ее глупое, бессмысленное — не верил Бельт уличным потаскухам, что за медяк берутся судьбу говорить — заставило таки ускорить шаг, вырваться из толпы и разноголосицы, добраться, наконец, до лавки Кошкодава.
— Долгою же была прогулка, — Кошкодав согнал со стола бусого зверя с драным ухом. — Я уже, признаться, заволновался даже. В городе неспокойно.
— Неспокойно, — согласился Бельт, проходя за ширму, которая отделяла торговую половину лавки от внутренней, где начинались комнатушки-кладовые для хранения товара и крохотная лаборатория, в которой Кошкодав сушил травы и готовил мази. Тут же была лестница на второй этаж. — Говорят всякое.
— Ну, что говорят, так это завсегда. Хуже, когда дурные разговоры в дело переходят.
Алхимик шел по пятам, едва не наступая на пятки. Приглядывает. Человек он совсем не сторонний, вопрос только, к кому побежит с докладом — к Жорнику с его шоблой или к светлейшему Ирджину, а через него Кырыму?
— Ханма, она беспокойная, — продолжал на ходу Кошкодав. — В ней, что в моей лавке, одной опрокинутой свечи хватит, чтоб полыхнуло. И кошки беспокоятся.
Черный, уже забравшийся на ступеньки лестницы, обеспокоенным не выглядел. Он сосредоточенно покусывал когти да хитро поглядывал на людей.
— Это ложь, что первыми бегут крысы. Куда им от людей-то? А вот кошки — дело иное. Кошки, они тонко мир чуют.
— Чего тебе надо? — не выдержал Бельт, хватаясь за отворот стеганного халата. — Чего ты за мною ходишь? Если интересно, прямо спроси, а не…
Кошкодав лишь носом повел и, ласково похлопав Бельта по плечу, сказал:
— Лампу возьми, темно там. А дружок твой весь извелся. И вроде сидит как жердь проглотил, но… Вижу, что изнервничался. Ты успокой его, ладно? И назад спускайся, разговора есть. Да не смотри ты так, передать тебе кое-чего просили.