Наират-2. Жизнь решает все
Шрифт:
— Скоро уже, — пообещал Агбай, ласково проводя по ее щеке. — Скоро будешь дома.
Дом? Она забыла, что там тоже дом. Она привыкла к дому другому, в который если и выпадет вернуться, то войной… Ырзых не отступит, Агбай не отступит. Так что делать слабой женщине? Смотреть на небо да пытаться не выпасть из седла.
И Уми запела старую песню:
— Летящий стрелой конь — Вот это гордость нойона. Кольчуга, нервущаяся в бою — Вот это кожа2
Адаптированная версия текста Шалкииза Тленшиулы (1465–1560)
— Да можно его объездить, можно! — осмелевший кхарнец говорил громко, пылко, размахивая обглоданным бараньим ребром. Правда, в клетку, где помимо Вирьи сидел Ырхыз и Элья, он так и не был пущен.
Ему приходилось тянуться к угощениям сквозь решетку, а пузатый кубок и вовсе не протиснулся между прутьями. Вот и подливала Элья каждые несколько минут в стаканчик с наперсток размером. От вина ли, от волнения, но гость, раскраснелся. Отросшие волосы его растрепались, а рубаха покрылась мелкими пятнышками жира, соломенной трухой и ржавчиной. Морхай наблюдал за происходящим из тени, неподвижный и молчаливый, он всем своим видом выражал неодобрение. Впрочем, кагану было на то плевать.
— Вот и я думаю, что можно, — Ырхыз зачерпнул из горшочка жирного варева и принялся скатывать шарик.
Элья слушала разговор, мечтая о том, чтобы он закончился поскорее, а с ним и весь бесконечный день. Но день не кончался. Вот и еще одна встреча, на этот раз с человеком, который должен был присматривать за зверинцем, а вместо этого принес Вирье странное кушанье из белого риса, рыбы, изюма, орехов и мелко нарезанных листьев, которые не жевались и норовили застрять в глотке.
Человека звали Туран, и Элья помнила его по Гарраху. С ним она делила тогда сухую лепешку и вино, как сейчас делили на всех глиняный горшок с манцыгом и почти уже пустой кувшин с терпким белым вином. И того, со шрамом, тоже помнила.
— Ящер старый — это сильно плохо? — Ырхыз облизывал пальцы.
— Бадонги и старых объезжали. Я видел. А еще сцерхи умные, они знают, кого слушаться.
Они ведь одногодки, Туран и Ырхыз, только разные. Нет, пожалуй, не в том дело, что Ырхыз выше и крепче, и не в медной коже, волосы у обоих светлые, но у кагана что конская грива, а у кхарнца — пух одуванчиковый. И стихи пишут оба. Читали, под вино и сопение звериное, под напевы селембины и ритмичное постукивание вороньих глазок в руках примолкшего Вирьи.
Вот! Стихами они разные. По правилам сложены, да только у каждого правила свои. И правила, и миры. Как знать, что будет, когда миры столкнуться? Наверное, хорошо, что Элья стихов не помнила.
— Конем и вправду никого не удивишь, — продолжал Туран. — А вот сцерх… Он мягко идет. И быстро. Быстрее любой лошади. И нет ему препятствий: что ров, что вал, что стена. У вождя бадонгов сцерх самый крупный. На спину ему стелют пардусову шкуру. На шипы и лапы вешают браслеты золотые.
Врет. В какой-то момент Элья отчетливо поняла — врет светловолосый: мелко дрожит горло, мнут пальцы мочку уха, и нижняя губа покраснела, припухла оттого, что прикусывает ее кхарнец то и дело.
— Или лежит у ног повелителя своего, показывает, сколь грозен тот и славен, — закончил Туран.
Элья в очередной раз наполнила стакан-наперсток. Пригляделась к человеку, наново, как будто прежде и не видела. Показалось ли? Какой смысл в подобном вранье? Никакого. Разве что… Ну конечно, кхарнец — чужак, как и она. Боится Наирата и пытается найти покровителя, вот и старается быть полезным, надеясь на грядущие выгоды. Он знает, как угодить новому кагану, и угождает. Любит Ырхыз зверье и тех, кто при нем.
— Дурак ты, кхарнец, — беззлобно проворчал Ырхыз. — Пьяный дурак. Кашлюну за такое приличный наир должен голыми руками язык выдрать. Коня на сцерха променять, хех. А вот — чтоб лежал у ног или проехать разок для устрашения швали… Повезло тебе, кхарнец, что пользы в тебе пока больше, чем дури. Будем думать вместе над такой выездкой. Но главное — пораскинь мозгами над остальным. Цанхи в том деле одни не управятся. Там такое начнется… Но я хочу, чтобы каждая сволота, чтобы все! Каган Ырхыз усмирит любую тварь!
С облегчением отставив пустой кувшин, Элья откинулась на солому. Рядом, вьюном скользнув под бок, растянулся Вирья, подпер кулачками подбородок и, улыбнувшись, спросил:
— А тебе крылья спать не мешали? Ну раньше?
— Нет. Они не всегда жесткие. В бою вот или когда эман нужен. А если спать, тогда мягкие становятся.
— Как ваше стекло? — уточнил Вирья.
— Почти.
Ырхыз еще немного посопел, почесал шрам и произнес:
— Я прикажу, чтобы тебе не мешали, кашлюн. Получишь все, что будет нужно. А теперь уходи. Я устал.
Снова тяжело затопал Морхай и почти беззвучно пошел рядом кхарнец. Оба исчезли в темноте, а стук двери, если он и был, растворился в урчании сцерха.
Допив вино, Ырхыз вытер руки о солому, стащил кемзал и, накинув на Элью, велел:
— Подвинься. А ты, Вирья, расскажи мое любимое, про Белый Город.
Длинная рука легла поперек спины, притянув и ее, и Вирью, а шеи коснулось холодное кольцо. Ырхыз уснул мгновенно, еще до того, как ушел Туран, и погасла последняя лампа. Следом тихо засопел мальчишка, перевернулся во сне, обнял Элью за шею и забормотал что-то на своем языке. Она не слушала его и все силилась понять, почему вышло так, что первую ночь ясноокий каган, сердце Наирата, рука, узда и плеть, провел в зверинце?
И выглядел при этом совершенно счастливым.
«Мой друг.
Случилось. На чествовании Агбая, перед лицом всей Ханмы».
Урлак поморщился. Он даже не думал, что такая краткость будет его раздражать больше, чем уже привычное камовское словоблудие. Раньше по количеству изысканных оборотов можно было понять, насколько Кырым взволнован. А сейчас? Или это высшее проявление паники?
Тай-Ы мертв. Теперь счет идет на дни. И, разумеется, все хоть немного да опаздывают.