Накипь
Шрифт:
– А как они все живут? – ответил он. – Вон у них и яхты, и машины, и дома. В шиномонтажке они это все заработали? Хрен там! Если они могут так, то почему я не могу? Чем я хуже? Я тоже хочу и майбах, и мальдивы, и рябчиков, епта, с ананасами, – он поднес сигарету ко рту.
– Мы с тобой никогда так жить не будем, – сказала Галя.
Она закончила мыть посуду, вытерла руки и села рядом с ним. Обмакнув перышко лука в соль, она вяло жевала его. Обнаружив ее тело рядом с собой, Миша механически протянул руку и обнял ее стянутую бюстгальтером спину, рука пошла медленно вверх-вниз по двум выпуклым
– Эх, разбогатеть бы! – он потянулся на стуле до хруста в суставах. – Если б я разбогател, то здесь ни за что бы не остался!
– И куда бы ты поехал? – спросила Галя.
– А туда, где живут настоящие люди… Куда-нибудь, где тепло, и солнце светит круглый год. Во Францию или в Италию… Там все загорелые, улыбаются…
– У них просто климат хороший…
– Я, пожалуй, пойду, – Архипов сделал попытку подняться.
– Посиди, Костян, посиди!
– Ну и что бы вы там стали делать? – в дверях уже некоторое время стояла Виктория Романовна и слушала Мишу с косой улыбкой на губах.
Сквозь хмельную угрюмость изжелта-серое, осунувшееся Мишино лицо вдруг просветлело. Он улыбнулся и сказал:
– Что-что… Купил бы дом с колоннами где-нибудь на берегу и жил бы! В море бы купался… Там говорят вода такая, что каждый камень видно, рыбу можно голыми руками ловить. Я бы с маской поплавал, на всех этих гадов поглядел бы. Мне всегда было интересно, как там, епта, эти твари шевелятся. Хотела б ты, Галка, с маской поплавать?
– Я бы просто лежала в шезлонге и загорала, – ответила она, невольно отзываясь на его мечту.
– Грелись бы на солнышке, а нам бы всякие коктейли подавали. Посиди, Костян, посиди! Всякие фрикасе и бланманже… Я бы даже улитку съел!
– Фу! Улитки – гадость. Гораздо лучше итальянская кухня. Мне нравится паста и равиоли… И вино итальянское самое лучшее.
– А я бы и кузнечика сожрал, – Миша теснее прижал ее к себе. —Устриц бы каждый день трескал!
– Устриц надо обязательно с лимоном…
– У меня было бы не меньше пятидесяти комнат, и все – разные. В одной – медвежьи шкуры, бошки носорогов там всякие, в другой – картины до потолка, в третьей – бильярд, в четвертой – кинотеатр… Столовых и спален только бы по пять штук каждой! Сортиры у меня все золотые бы были, даже у ершиков золотые ручки! Две-три комнаты только б под шмотки отвел. Галка, хотела б ты в одной хранить только дольчегаббана, в другой – шанель?..
– Я шанель не люблю. Это для старух. И духи у них вонючие.
– Костя, а что вы делали бы, если бы разбогатели? – Виктория Романовна перевела взгляд на Архипова. На ее бледных щеках выступил румянец, как будто что-то развеселило ее.
– Я?.. – он испуганно взглянул на нее. – Не знаю… Я никогда об этом не думал…
Миша ушел в безмолвное созерцание собственной мечты, и Архипову наконец удалось выбраться из-за стола. Но Виктория Романовна окликнула его:
– Костя, вы уже подписали новый договор аренды?
Он обернулся, мгновенная тревога промелькнула на его лице.
– Нет, не подписал, – ответил он. – Я о нем вообще не слышал.
– Странно, – сказала Виктория Романовна. – Я еще на той неделе подписала.
– И что там? Условия сильно изменились?
Под условиями он подразумевал, конечно, цену, она это прекрасно
– Знаете, это ведь у каждого индивидуально… Одно могу сказать: стало дороже. Да не переживайте, с вами, наверное, тоже скоро подпишут…Вы видели? – сегодня заходил Лопухов. Он все водит жильцов смотреть ту комнату…
На ее губах появилась тень улыбки. Рот Архипова тоже невольно скривился на угол.
– Считает, что на ней теперь проклятье, – улыбка Виктории Романовны обозначилась яснее. – У него сейчас трудности. Чуть не уволили, и с деньгами проблема – нечем заплатить кредит за машину.
Архипов опустил глаза и ничего не ответил.
Несмотря на то, что они были соседями и коллегами, Архипов толком не общался с ней, более того, почти избегал. Он чувствовал, что пока она говорила, ее выпуклые глаза все время словно ползали по его лицу, словно осторожно отыскивали в нем что-то.
Одета она была в свою привычную «робу» – черные брюки и темно-синюю кофту. Она всегда выходила из комнаты, только наглухо застегнутая и гладко причесанная. С нею Архипов невольно держался на «вы». Первое время, думая, что ей это обидно, он несколько раз пытался перейти на «ты», но что-то будто лишало ее молодости и возможности говорить ей «ты».
– Кстати, – сказала она, уже как бы собираясь уходить. – Он вернул вам деньги? Я спрашиваю потому, что мне он принес новый зонт взамен украденного.
– Нет, пока не вернул.
– Да? Наверно, скоро вернет. Ну, хорошего дня.
Она скрылась у себя. Архипов, как всегда после разговора с ней, почувствовал смутное беспокойство, словно что-то холодное и скользкое дотронулось до него.
Когда он был уже за порогом, его догнал Миша.
– Братан, братан, подожди!
Он замялся.
– Слушай, тут такое дело… Не одолжишь деньжат?..
– Сейчас? Слушай, я…
– Я с первой зарплаты отдам – честное слово…
Архипов сунул руку в карман и достал мятую тысячу.
– Вот спасибо! Я как только – так сразу…
Но Архипов его уже не слушал. Он знал, что опаздывает, и знал, что Рита будет недовольна. Солнце, еще недавно косой полосой ложившееся на соседний брандмауэр, стояло теперь высоко и беспощадно раскаляло, как рой, гудящий, сияющий золотом каменный город.
Глава 6
Как только Архипов вышел из прохладной сырости двора, на него навалился полуденный зной. Случилось то, что часто случается в Петербурге: зимняя стынь с ветрами и сеющим дождем за ночь сменилась абсолютным летом. Те же люди, которые вчера кутались в куртки, хлюпали носами и сутулились от холода, сегодня шагали по Невскому, вольно распрямив спину и распахнув грудь. Все вокруг пестрело совершенно летней публикой, которая двигалась, толкалась и текла во все стороны. Фонтан возле Казанского собора, бивший прозрачной искрящейся струей, был облеплен людьми, как свежий арбуз осами. Ловцы загара бросили себя кто куда: на траву Марсова поля, на песок Петропавловской крепости и даже на камень набережной. Тут же появились лоточники, и пошла бойкая торговля жаренной кукурузой, мороженным и сахарной ватой. И от холодной, сырой, затянувшейся весны не осталось ничего, даже воспоминания.