Наперекор судьбе

Винченци Пенни

Он перебрался в Пасси. Оставаться в районе площади Сен-Сюльпис не имело смысла. К чему платить лишние деньги? И к чему жить там, где все напоминало об Адели и детях? Он съехал, не сказав мадам Андре ни слова, захватив с собой лишь несколько любимых книг и вещей, которые в свое время перекочевали туда из квартиры в Пасси. Сюзетт встретила их появление раздраженным кивком, означавшим, что вещи вернулись туда, где им и надлежит быть.

Но Люка не оставляла тревога за Адель и детей. Он отчаянно жаждал получить хоть какие-то сведения о ней. Любые. Он совершенно не представлял, что́ с ней, жива она или нет, сумела ли добраться до Англии или застряла в одном из южных французских городов. Если застряла, то это еще не самое страшное. Ее участь могла оказаться

гораздо страшнее. Люка преследовали кошмарные видения. Ему казалось, что Адель арестовали, бросили в тюрьму и даже убили, не пощадив и детей. В Париже до сих пор рассказывали об ужасах, творящихся на южных дорогах. Нередко Люк просыпался в поту от кошмарных снов. Но явь была не менее кошмарной. Он пытался себя убеждать: если бы с Аделью что-то случилось, если бы она не добралась до Англии, он обязательно об этом узнал бы. Но она не была его женой, и нечего «светиться», говоря, что была. Дети были вписаны в ее паспорт. В ее английский паспорт. А это гораздо хуже. В стране, где англичане официально считались врагами, это вообще никуда не годилось.

Семья Литтон почти наверняка не знала, что Адель собралась в Англию. Теперь в Лондон не позвонишь. Следовательно, им ничего не известно о ее местонахождении, если только она уже не приехала. Путешествие Адели превратилось для Люка в навязчивую идею. Он часами думал об этом, прокручивая в мозгу разные варианты. Он пытался расспрашивать друзей, знакомых, коллег. Естественно, его письмо, посланное с курьером «Стайла», так и не дошло.

Ему говорили, что прямые контакты с Лондоном нынче невозможны, но можно попытаться действовать через нью-йоркские конторы. Через несколько месяцев Филипп Лелон сообщил ему, что корреспонденция вряд ли достигла Нью-Йорка. Никаких указаний на то не было. Это становилось непрекращающимся кошмаром наяву. Слишком, слишком поздно Люк понял, до чего же он любит Адель. Но у него не было никакой возможности сказать ей об этом.

* * *

– Я его почти сшибла, – объявила сияющая Парфитт.

– Номер один! Вам не ставилась задача поразить летчика.

– В самом деле? – Парфитт повернулась к сержанту, всем своим видом изображая невинность. – Виновата, я так поняла. Подумала, что он враг.

– Никакой он не враг. Он всего лишь таскает прицепленный к самолету ветроуказатель. Вашу мишень. Вот по ней и надо лупить.

– А за штурвалом, случайно, не тот красавчик, который мурыжит нас на плацу? Если он…

– Нет, не он. А теперь отставить разговоры. В следующий раз будьте внимательнее. Номер два, вы следующая.

На стрельбище у них не было ни имен, ни фамилий. Только номера. Барти тщательно прицелилась и легко поразила цель.

– Вмазала!

– Неплохо. Номер три, ваша очередь.

Они упражнялись часами, стреляя по полотняному конусу ветроуказателя, который тащил за собой очень медленный и очень старый самолет. Управлял самолетом на редкость храбрый человек. Уж если кто и был достоин Военного креста – так это он.

Барти отошла назад, поморщилась, чувствуя, что опять натерла ноги до волдырей. Это упражнение было болезненным в буквальном смысле слова. Здесь им предстояло приобрести новые навыки: не столько пехотные, сколько артиллерийские. Все было иным: ритм, счет, отчего в головах и действиях возникала изрядная путаница. Всем девушкам понадобилось немало времени, чтобы перестроиться, поскольку все они поначалу бешено сопротивлялись артиллерийским порядкам.

– Нас учили маршировать, – первым же утром заявила Парфитт. – Я устрою этому краснорожему сержанту показательные стрельбы. А мишенью будет его задница. Как будто благодаря их заморочкам можно выиграть войну. Чертова армия!

Парфитт частенько делала решительные и малость неуместные заявления.

И все-таки им здесь нравилось.

Здесь их обучали по-настоящему. В Освестри они учились пользоваться сложными приборами: определителями высоты, приборами управления зенитным огнем. Учились правильно вести наблюдение с помощью биноклей и телескопов и не тонуть в

лавине сведений, сообщаемых им измерительными приборами. В их задачу входило определение скорости ветра, расчет азимута и дальности. Все эти данные передавались стрелкам зенитной батареи, которым нужно было знать, в каком направлении стрелять, на какой высоте и с какой скоростью движется самолет и каково в данный момент направление ветра. Нужно было учитывать все, вплоть до особенностей пороха. Оказалось, что подобрать одинаковые партии столь же сложно, как в вязании подобрать пряжу, точно совпадающую по цвету с уже связанным куском. Каждая партия требовала своих расчетов.

Равным образом не было и двух одинаковых зенитных орудий. Они узнали, что возраст зенитных пушек определяет характер стрельбы так же, как и возраст человека – его поведение. Один удачный выстрел еще не означал, что следующий будет таким же, потому что за это время ветер успел поменять направление и азимут тоже стал другим. Все это было трудным, но чертовски интересным и волнующим. К тому же премудрости зенитной стрельбы обладали еще и прекрасным терапевтическим эффектом. Как-то вечером Барти обнаружила, что за несколько недель ни разу не вспомнила о Лоренсе.

Они с Парфитт успешно прошли весь цикл здешней подготовки и теперь шагали к железнодорожной станции, чтобы отправиться в Англси. Там был настоящий полигон, устроенный на скалах, обращенных к морю.

В первый же день пребывания на новом месте с ними беседовал молодой и довольно симпатичный офицер. Правда, содержание беседы особых симпатий не вызвало. Офицер говорил, что в подразделении к мужчинам и женщинам предъявляются одинаковые требования. Никаких скидок на «женскую слабость». Они будут работать плечом к плечу, выполняя совместные задачи, а если понадобится, то и погибнут вместе, защищая свою страну. После беседы возникла тягостная тишина. Даже Парфитт присмирела.

Здесь же они узнали, что такое испытание грохотом, «отделяющее женщин от девчонок». Испытание было довольно пугающим. Его еще называли «орудийной застенчивостью». Если ты, находясь позади четырех орудий калибром 3,7 дюйма, могла выдержать их одновременный залп, значит зенитная артиллерия – это твое место. Барти считала, что сможет. Но испытание не исчерпывалось одним только грохотом. Близость стреляющих зениток тоже действовала угнетающе, особенно когда из магазина вылетала раскаленная, дымящаяся гильза, распространяя удушливый запах кордита и смазки. Все это было неотъемлемой частью зенитного огня. Все это глубоко проникало в тело и душу, внося сумятицу в ощущения. Барти разработала свою стратегию, позволявшую ей сосредоточиться умственно и физически. Несколько девушек так и не смогли приспособиться и заработали состояние, близкое к военному неврозу. В Эшингеме Барти видела таких мужчин, вернувшихся с Первой мировой войны. Их отличала замкнутость, отрешенность и довольно сильное дрожание рук и головы. Девушки, не прошедшие испытания, должны были искать себе другие армейские специальности. Парфитт им ни капельки не сочувствовала, отпуская презрительные замечания в их адрес.

Правила безопасности требовали затыкать уши специальными резиновыми затычками. Затычки выдавали всем, но ими почти никто не пользовался. С заткнутыми ушами невозможно было услышать команду, важные сведения, предостережения. Барти научилась обходиться без затычек и только молила Бога, чтобы ее служба в зенитной артиллерии не привела к полной глухоте.

* * *

Однако полная глухота все же лучше, чем полная слепота. Когда Барти думала о Ките, у нее сжималось и ныло сердце. Вряд ли ему нужно ее сочувствие. Беспомощное сочувствие, которое она тоже ощущала физически. Оно было чем-то похоже на сильную головную боль, отдающуюся в висках. Ей предоставили краткий отпуск «по семейным обстоятельствам». Барти ехала в Эшингем, вспоминая заразительные улыбки Кита, его смех, жизнерадостность и любознательность… Увиденное ее шокировало. От прежнего Кита осталась лишь оболочка. Он едва ответил на ее приветствие. И ни тени улыбки.