Наперекор судьбе
Шрифт:
Она продолжала успокаивать себя, твердя, что через какое-то время все изменится. Кит оправится от шока. Оказавшись дома, среди тех, кого он знал и любил, он почувствует себя в безопасности. Тогда его напряжение спадет, и он начнет говорить… Реальность и здесь опрокинула надежды Селии. В своей комнате Кит сидел так же, как и в палате: замкнутый, отрешенный, не желающий ни с кем встречаться. А потом апатия сменилась гневом. Вспышки гнева напоминали океанские волны, налетавшие внезапно и не щадившие никого. Жертвами этих вспышек оказывались все: Оливер, Себастьян, Барти, близняшки и сама Селия. Они становились точками приложения
Селия говорила с ним, плакала вместе с ним, молча сидела и слушала, как он кричит на нее и осыпает упреками. Кит упрекал всех. И пусть не они сидели в кабине «мессершмита» и не по их вине он тогда сделал роковой поворот. Их вина была в другом: они оставались зрячими.
Три недели Кит безвылазно просидел у себя в комнате. Селия перепробовала все. Она читала ему вслух, пока у нее не начинал садиться голос. Ставила пластинки с его любимой музыкой. Она без умолку говорила, пытаясь вовлечь его в беседу. Все ее усилия, все ее попытки встречали полное неприятие. Ей казалось, что она потеряла его, потеряла так же безвозвратно, как он потерял зрение.
Устав от безрезультатности своих усилий, Селия вернулась на работу. Но мысли о Ките не оставляли ее и там. Она ощущала его мрачное, тяжелое присутствие. В его комнате поставили дополнительный телефонный аппарат, и поначалу она несколько раз в день звонила ему с работы. Вскоре Селия убедилась: Киту это совсем не нужно.
– Не трать свое драгоценное время, – неизменно отвечал он. – Я без твоих звонков не скучаю. Нам не о чем говорить.
Поначалу Селия приносила домой книги, газеты и цветы.
– Я подумала, что тебе будет приятен их запах.
Газеты не интересовали его, книги тоже, а цветы просто раздражали.
– Они пахнут тошнотворно. Будь любезна, унеси их из комнаты.
Селия стала с ужасом ловить себя на мысли, что ей не хочется заходить к Киту. Она попадала в темный, безрадостный и безнадежный мир, сравнимый с тем, во что превратилась его жизнь. Общаясь с сыном, она продолжала говорить с ним бодрым, оптимистичным тоном, но, оставаясь одна или вдвоем с Оливером, давала волю слезам и вспышкам гнева.
Наконец, перепробовав все и впав в отчаяние от своего полного провала, Селия позвонила матери и спросила, нельзя ли привезти Кита на несколько недель в Эшингем.
– Он всегда любил Эшингем. Думаю, перемена места ему поможет.
– Тебе это определенно поможет, – ответила леди Бекенхем. – Я по голосу чувствую, в каком ты состоянии. Конечно, привози его сюда. Мы хотя бы частично снимем этот груз с твоих плеч. Бедный парень, – добавила она с искренней нежностью, которую Селия редко слышала в голосе матери.
К поездке в Эшингем Кит отнесся с полным равнодушием и заявил, что ему все равно, где находиться. В те дни его единственным спасительным якорем оставалась Катриона. Он думал, что она по-прежнему его любит и что с нею он может рассчитывать на какое-то будущее. Ее письма хотя бы на короткие минуты пробуждали его от апатии.
Еще одним человеком, к которому Кит относился, по крайней мере, терпимо, оказалась Иззи. Она радостно и охотно приняла на себя роль его спутницы, растрогав всех. Она, и только она могла разговаривать с ним, рассказывать обо всем, что случилось за день, и не бояться услышать в ответ грубость и требование выйти вон. Она, и только
Но даже Иззи не смогла утешить Кита, когда на него обрушилось новое горе: он потерял свою Катриону.
Жизнь снова наладилась, причем достаточно быстро. На удивление быстро. Париж остался Парижем. И пусть в нем теперь хозяйничали немцы, пусть на всех перекрестках появились немецкие надписи, а над архитектурными символами города развевались флаги со свастикой, город хотя бы остался цел. Его не бомбили, как многие другие крупные европейские города. Через две недели после прихода немцев город зажил вполне нормальной жизнью. Вновь открылись рестораны, театры, кино, школы. Особенно рестораны. Немцам пришлась по вкусу изысканная французская кухня. Симона де Бовуар как-то призналась, что еще не видела, чтобы люди поглощали еду в таких неимоверных количествах.
Естественно, немцы в Париже теперь были везде и всюду, однако никто не ожидал, что они станут частью города. Они ездили в автобусах, сидели в театрах (на лучших местах), в ресторанах (за лучшими столиками), фотографировали друг друга на фоне достопримечательностей французской столицы. Они болтали с хорошенькими девушками, попивали вино в уличных кафе. И более того, они вели себя вежливо и учтиво. Разумеется, в Париже установили комендантский час, из-за чего спектакли в театрах и вечерние сеансы в кино теперь начинались около шести часов. Существовали и другие правила, такие как необходимость постоянно носить с собой carte d’identité [72] . Время передвинули на час вперед, чтобы оно совпадало с временем Великого рейха. Были введены продуктовые карточки. Теперь каждому выдавалась carte d’alimentation [73] , что способствовало расцвету черного рынка. Но в остальном ничего ужасного пока не происходило.
Единственным событием, заставившим Люка поволноваться, было распоряжение оккупационных властей, опубликованное 27 сентября 1940 года, где разъяснялось, что евреями считаются «все те, кто исповедует или исповедовал иудейскую религию, или те, у кого среди дедушек и бабушек было более двух евреев». Далее в распоряжении сообщалось, что к 20 октября будет осуществлена перепись всех таких евреев.
Те, кто вел торговлю и занимался другими видами деятельности, были обязаны поместить на своих домах, магазинах и дверях кабинетов особый знак, свидетельствующий об их еврейской принадлежности. И только. Не так уж и страшно. Эту фразу, как новое заклинание, повторяли всюду: «Не так уж и страшно».
Гораздо хуже было то, что Люк так и не смог найти себе новую работу. Иногда ему перепадали заработки от других издательств: в основном редактирование. Еще реже удавалось написать статью для газеты или журнала. Все это приносило весьма скудные деньги. Сюзетт это очень не нравилось. Прежде ее муж, с которым она воссоединилась, зарабатывал весьма неплохие деньги. Сейчас они оба жили главным образом на ее заработки в модном доме Кристобаля Баленсиаги.
Сюзетт не была беременна, в чем и призналась Люку, печально глядя на него своими черными глазами. Она назвала свои прежние слова «ложной тревогой» и высказала сожаление, что ошибалась. Люка это не удивило.