Напряжение
Шрифт:
– Товарищ Самойлов, - важно сказал он.
– Время не позволяет мне разделаться с тобой и ответить на твои гнусные выпады. Однако я надеюсь, что не все еще потеряно. Будьте здоровы. Всего наилучшего. До свидания. Честь имею кланяться. Не смею вас задерживать.
– Вот так, в таком разрезе, - заметил Гуляшкин.
– Коротко и ясно. А какая культура!.. Ну-ка, Куня, ты мне хотел прочесть показания этого старого пижона Климова.
– Да, хотел.
– Олег полистал протоколы.
– Вот, слушай: «Одиннадцатого апреля, около трех часов дня, я прогуливал свою собаку у нас во дворе. Когда
Гуляшкин долго молчал, раздумывая. Потом шумно почесал в ухе и сказал:
– Ты ведь хотел куда-то идти. Чего же ты? Уже почти десять.
– Ладно, завтра…
– Иди, иди, я тоже скоро пойду.
6
Людмила Филаретовна сидела в темной комнате на низенькой оттоманке, окруженная вышитыми подушками. Вплотную к дивану были придвинуты шаткий бамбуковый столик и торшер с огромным розовым абажуром. В комнате было тепло, накурено и крепко пахло духами.
Впервые Олег увидел тетку Люду после войны, как только мать возвратилась с ним в Ленинград. В тот вечер она, так же положив толстые, отечные ноги на пуфик, сидела на том самом месте, на той же оттоманке, в тех же подушках. Так же было темно, и так же она курила, прижимая красно наманикюренными пальцами мундштуки папирос в плоской бронзовой пепельнице с фигуркой таинственного Шивы.
Полумрак, торшер - в те годы редкость, пепельница, окурки в которой стерег страшный восьмирукий человек, и, наконец, сама эта говорливая женщина, с низким голосом, ни на минуту не прекращавшая курить, по словам матери, его родная тетя, - все было необычным, странным, удивительным. Олег не проронил тогда за вечер ни звука, огорчив Людмилу Филаретовну своей нелюдимостью. Но запомнил посещение до мелочей.
Он стоял, смущенный, около матери и таращил глаза на пепельницу, а тетка вертела, разглядывала его, брала за подбородок, обнимала, целовала и говорила, говорила басовито: «Ну-ка, какой ты стал? У-у… Красавец мужчина. А щечки-то! Ну зачем тебе такие румяные щечки?! Отдай их мне. Отдашь? Вылитая мать. Нин, слышишь, просто твоя копия!»
Став старше, Олег узнал от матери, что, если бы не тетя, они не пережили бы блокаду. Она и свезла их на саночках, сама еле державшаяся на ногах, к Финляндскому вокзалу, и посадила в поезд, на Кобону.
– Ах ты мой мальчик! Прямо с работы? Поди, чай, голоден, как семь поросят в дождь?
– Тоже английская поговорка?
– спросил Олег, целуя тетку. В последние годы она увлеклась английским и мечтала перевести что-нибудь из своего любимого Фильдинга.
– А дядя где?
–
Она поднялась с дивана и грузно, неловко опираясь на палку с перламутровой ручкой, заковыляла к буфету, где под прикрытием теплых юбок розовощекой молодки стоял никелированный кофейник.
– Я не хочу, - сказал Олег, не желая беспокоить тетку.
– Ты лучше сядь и расскажи, что у тебя случилось.
– Ты не хочешь, зато я хочу. Раз уж попал ко мне - сиди смирно. Ну-ка, подай вон ту банку. Я так и рассчитывала: придешь - будем кофе пить.
– Она жужжала электрической мельницей, мешала кофе с цикорием, звенела крохотными серебряными ложечками.
– Тебе как? По-турецки, с лимоном или со сливками?
– Все равно.
– Нет, ты любишь со сливками, потому получай что любишь. Ну вот. У меня ничего не случилось и не может случиться. А хотела я просить тебя об одном одолжении. Ты мою Ганночку знаешь? Ганну Ефимовну?
– Твою детскую подругу? Ну как же, знаю, конечно. Она еще там с какими-то микробами возится.
– И мужа ее, Александра Николаевича, знаешь? Подумай только, какой ужас! Двадцать первого утром являются к ним эти ваши… ну, как они у вас зовутся… словом, дюжие молодчики и арестовывают его.
– Фу, тетя…
– Не сердись, мой дорогой, я знаю, что ты тоже служишь в милиции, но как иначе ты их назовешь? Врываются в чужой дом, ничего не объясняют и тащат в тюрьму этого добрейшего человека, который пальцем никого не тронул. Ну? Уж я-то его знаю… Ганночка просто обезумела. Она убеждена, что произошло какое-то чудовищное недоразумение. Но прошло уже пять дней, а его не выпускают.
Олег отодвинул чашку, положил кулаки на стол и спросил:
– Ну и что же ты хочешь? Чтобы я его освободил?
– Н-нет, я не ставлю так вопрос… Но я хочу, чтобы ты хотя бы помог вызволить его из тюрьмы. Завтра Ганночка идет в обком жаловаться на безобразие, а ты скажи, с кем ей там лучше поговорить. Она это дело так не оставит.
– Наверное, с секретарем… Хм… Не знаю, что тебе и посоветовать. Конечно, у нас бывали, да и сейчас случаются еще ошибки. Бьют за них, но… Мы всеми силами сами стараемся их избежать. Прокурор десять раз посмотрит, подумает, взвесит, достаточно ли материала, улик, прежде чем даст санкцию на арест. И все же… Но, может быть, и вполне возможно, что никакой ошибки нет. Хорошо, что Ганна Ефимовна так уверена в своем муже, но ведь и она могла многого не знать…
– Неужели он мог, Олеженька? Не укладывается в голове, чтобы уважаемый всеми человек, солидный, пошел на преступление. Нет, нет… Да и зачем? Ведь у них все было…
Олег пожал плечами. Людмила Филаретовна закурила новую сигарету.
– В том-то и беда, тетя Люда. Нет сейчас людей, которые воровали бы из-за нужды, из-за голода, из-за того, что нечем накормить детей. Попавших к нам губит жадность. Между прочим, я вспоминаю, ты как-то восхищалась своей Ганночкой: зарабатывают меньше вас, а живут лучше. Ты все приписывала ее хозяйственности.